Шутиха (сборник)

Олди Генри Лайон

Вот этот-то жест и вывел Павла Лаврентьевича из состояния лирического. Руку отдернув, попрощался он сухо да прочь пошел.

Букетик, однако, не выбросил. В карман сунул.

А в номере гостиничном обнаружил удивленный Манюнчиков давешних базарных витязей, всей троицей игравших в нарды с тощим и носатым. Справедливое возмущение хозяина узрев, повскакали интервенты с койки и в шеренгу по одному перед Манюнчиковым выстроились.

– Прощения просим, Павел Лаврентьевич, – смущенно забасил Муромец, – ты уж не серчай… Мы вчера тово…

– A сегодня – этово! – встрял в разговор носатый,

неизвестно откуда извлекая пару бутылок водки, и палку колбасы копченой, и балыка кусок изрядный, и…

…Через пару часов все хлопали друг друга по спине, пили уж совсем непонятно чье здоровье и сыпали анекдотами, один другого смешнее и неприличнее. Новые бутылки возникали на столе, новые бутерброды исчезали в животах, и уже заваривал Павел Лаврентьевич чай, сунув туда для запаха подаренную девушкой травку чекмет, – но тут глянул он случайно на левую свою руку и обомлел. Ловкие пальцы тощего пытались справиться незаметно с хитрой застежкой ремешка, а все остальные внимательно следили за паскудными манипуляциями приятеля, и морды их блестели от усердия…

Ох и вскипел уязвленный Манюнчиков и перст указующий к двери простер:

– Вон! Все во-о-о-он! Жулье! Дармоеды окаянные! Все вон!!! Навсегда! На веки веков!

И заваркой дымящейся плеснул на всполошившихся аферистов.

Заклубился пар, потянуло крепким мятным запахом, и в пряных клубах исчезли «витязи», номер, гостиница… Последним исчез лично Манюнчиков Павел Лаврентьевич.

…Барханы текли, переваливались, оплывали ленивыми желтыми струйками, а на одном из барханов сидел Павел Лаврентьевич и ожесточенно щипал себя за руку. Когда рука окончательно опухла и посинела, а окружающий бред окончательно отказался исчезать, поднял Манюнчиков глаза к равнодушному небу и возопил: «За что?!»

– Не кричите, – ответило небо. – И не задавайте риторических вопросов. Вы в Первой Сфере. Так что сидите и наслаждайтесь.

Тут из-за бархана девушка утренняя вышла и улыбнулась мягко ошалевшему Павлу Лаврентьевичу.

– Девушка, милая, родная, – кинулся к ней Манюнчиков, – я же в командировке, мне обратно надо… Что ж это такое вокруг-то, а?

– Желание ваше, Павел Лаврентьевич, желание ваше сокровенное. Вы же хотели, чтобы все вон и непременно на веки веков? Теперь довольствуйтесь результатом. Вы хотели быть один – здесь вы один.

Вот только стояла девушка – и нет ее, рассыпалась песчинками, закружилась в налетевшем ветре… Тихо, спокойно вокруг. Безлюдно.

Сел Павел Лаврентьевич на песок горячий, сигареты достал, а с сигаретами и травка зира из кармана выпала. Чекмет-то мятный в чайнике остался, а зира – вот она лежит и сильно на коноплю банальную смахивает. Подумал Манюнчиков, подумал, анашистов бекдашских вспомнил – и, не мудрствуя лукаво, сунул зиру в сигарету да за спичками полез.

«Нет уж, чтобы все вон – это я перестарался, – размышлял Павел Лаврентьевич, спичкой чиркая и затяжку глубокую делая. – Надо, чтобы все были. Правильно, пусть они все будут, и я их всех…»

Додумать такую приятную мысль Манюнчикову не удалось. Травка зира ярко вспыхнула, густой дым окутал притихшие барханы, и в его аромате растворились пески, солнце, спичка

сгоревшая… Последним исчез лично Манюнчиков Павел Лаврентьевич.

…Голова была трезвая и соображала на редкость быстро. Только ничего хорошего эти соображения не несли, поскольку над Павлом Лаврентьевичем завис здоровенный топор на невообразимо длинной рукоятке. За рукоять держался толстогубый ухмыляющийся негр, до боли похожий на базарного витязя, разве что перекрашенного. Его вопящие приятели уже спешили к месту происшествия, держа в руках… Даже в кино не видел Манюнчиков подобного железа, но в назначении его ни на секунду не усомнился.

Отшатнулся в сторону Павел Лаврентьевич, руками взмахнул испуганно – а в рученьке-то правой, деснице богатырской, меч-кладенец оказался, острый да тяжелый. Покатилась под откос голова черная, белками вращая и бормоча ругательства в адрес героического Манюнчикова. И грянул бой! Свистел меч, волоча за собой спотыкающегося Павла Лаврентьевича, летели недруги в разные стороны, сшибая с ног змеев многоглавых, уж совсем невесть откуда взявшихся, кровь лилась рекою, и вороны слетались на близкую поживу…

О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями? Наивный вопрос! Конечно же, Манюнчиков Павел Лаврентьевич, гордо оглядывающий плоды труда своего непомерного.

Однако пора было уходить, уходить на поиски выхода из сфер этих назойливых, где ни людей приличных, ни гостиницы, ни командировочных не наблюдалось. Обернулся усталый Манюнчиков, глядь – три дороги перед ним, и камень на распутье, мхом поросший. А на камне крупными печатными буквами написано: «Направо пойдешь – головы не сносить! Налево пойдешь – сносить, но не головы! Прямо пойдешь – …» Последнее было аккуратно затерто, и внизу имелась приписка: «Не ходи, Павел Лаврентьевич, на кой ляд они все тебе сдались?!»

Остановился Манюнчиков в раздумье, нацарапал на камне мечом: «Здесь был Паша», подумал еще немного, исправил «Пашу» на «Павла Лаврентьевича» – и обратно повернул: не по душе ему предлагаемый ассортимент пришелся.

И почти сразу увидел дракона, невинно убиенного, игравшего в нарды со всей базарной компанией, а рядом девушка знакомая стояла, и все они дружно орали Манюнчикову: «Паша, не уходи! Не бросай нас, Павел Лаврентьевич! Возвращайся, еще подеремся!»

Опустился обессиленный Манюнчиков в пыль осевшую, на часы дедовские машинально глянул и царапину свежую на руке обнаружил. Сорвал он лопух придорожный да к руке под часами и приложил – кровь унять.

Всполошились прилипалы рыночные, кинулись к Павлу Лаврентьевичу – да куда им поспеть-то! Вспыхнул рубиново циферблат «Победы», туча лохматая небо заволокла, и в наступившей тишине предгрозовой скрипуче прозвучал девичий голос: «Поздно. Он нашел последнюю траву. Теперь избранник войдет в Обитель Счастья, а вам всем – шиш с маслом, лопухи придорожные!»

…И, в частности, счастье для Манюнчикова состояло из трех основных компонентов.

Во-первых, испытывал Павел Лаврентьевич тягу неодолимую к горилке с перцем, которую сам же на стручках огненных и настаивал, государству в деле этом важном справедливо не доверяя.