Шутка Приапа, или Обречение смолоду
Шрифт:
В комнату осторожно заглянула мать: "Проснулся, сынок? Давай подымайся, будем завтракать. Я домашние пельмени спроворила, картошечки поджарила, знаю, ты всегда любил жареную картошку".
Вскочив по-солдатски, наскоро одевшись и умывшись, Гордин прошел на кухню. Завтракали уже по-свойски, за маленьким кухонным столиком, сидя на табуретках. Отец, так же хитро помаргивая, достал откуда-то из-за спины бутылку "Русской" и ловко сковырнул металлическую пробку-нашлепку ножом.
– Да я с утра не пью, - попробовал отказаться Владимир Михайлович, но махнул рукой (мысленно) и позволил налить себе рюмку. Водка была хорошо охлажденной и весело пошла под соленые огурцы и самодельные пельмени. Зашелестел обычный заурядный разговор о житье-бытье. На Гордина обрушился такой ворох новостей, что он (да ещё под легким алкогольным наркозом) почти ничего не запомнил. Кто-то из родни умер, кто-то женился, кто-то переехал... Он никого не помнил, решительно никого не знал, чем всегда
Поели. Гордин поблагодарил за угощение и поднялся.
– Ты куда?
– одновременно спросили родители.
– Да пойду, погуляю, на рынок зайду, может, кого знакомого встречу и потом гостинцев вам купить надо, - отмахнулся блудный сын.
– Нам ничего не надо, - опять разом вздохнули родители.
– У нас все есть.
– Да знаю-знаю. Все равно что-то к столу пригодится, - Владимир Михайлович взял хозяйственную сумку и, захлопнув дверь, быстро сбежал по лестнице, совершенно позабыв о позавчерашних тревогах.
До центрального городского рынка он дошел пешком, благо, рынок был рукой подать, всего одна остановка на трамвае. Когда-то, в годы его юности, рынок делился на как бы официальную часть, где торговали в основном товарами народного потребления, произведенного госпредприятиями, и продуктами, и на полуофициальную - "толчок" или "блошиный рынок", как любят называть подобные торжища в Западной Европе. Опять слезами обольюсь, Марше Опюс, Марше Опюс... Сейчас это нелепое деление было упразднено демократией, и все пространство рынка занимала человеческая куча-мала, торговый муравейник, продающий и покупающий всякую всячину. Сначала Гордин разыскал торговцев книгами, они занимали подходы со стороны центральной торговой аллеи к основному (главному) павильону, места вдоль его боковых лестниц и открытую веранду второго этажа павильона, где внутри крытого зала шла торговля мясомолочными продуктами. Импровизированные прилавки и застеленная газетами часть пола веранды вдоль наружного парапета были заполнены в основном детективами в лакированных переплетах и таких же ярких суперобложках, причем преобладали отечественные боевики из серии "Черная кошка", пособия по самолечению мочой, йоговским способам и прочая паралитература; встречались правда, вкрапления так называемой интеллектуальной прозы, философской литературы, изоиздания, в основном доперестроечных времен, как бы букинистические книги. Цены были намного выше московских, ведь свежие издания везли в основном из столицы, но, как Гордин убедился позже, в магазинах города П. книги были дороже ещё на 20-30 процентов. Антикварные издания вообще не попадались, у стояльцев снаружи рынка за якобы антиквариат почитались рваные хламные издания чуть ли не пятидесятых годов нашего столетия, а уж разнородное журнальное рванье начала века перекупщики пытались всучить потенциальным клиентам вдесятеро дороже примерной истинной цены, впрочем, в таком жутком состоянии на взгляд Владимира Михайловича эти псевдосокровища не стоили вообще ничего.
"Приезжего человека сразу видно", - смекнул Гордин. А посему его пытались "раздеть" и "обуть" как бы законно, считая, что столичные гости все законченные идиоты и миллиардеры, денег у них там, в столице, куры не клюют, и надо, пользуясь случаем, впарить весь мусор залетному очкарику по ломовой цене, ибо человеческого отношения сей хмырь явно не заслуживал. Только придурок ищет и покупает печатную продукцию в видеовремя вместо того, чтобы наслаждаться виртуальной порнореальностью.
Как не было интересных книг, так не было ничего даже отдаленно напоминающего антиквариат, за последний выдавался различный лом, стертые частично обломанные бронзовые распятия, разнообразные значки, изгрызенные то ли древоточцем, то ли истыканные шилом или гвоздями дощечки (якобы иконы), нержавейка, выдаваемая за серебро высшей пробы - такого количества простосердечных мошенников не водилось даже на жуликоватом измайловском "вернисаже" в столице. Гордин ходил, пошучивая, пытаясь завести знакомства, надеясь на будущее. Центральный рынок города П. занимал огромную площадь, обнесенную высоченным кирпичным забором, проходы в котором закрывались могучими коваными железными воротами. Характерно, что на постройку забора хватило почему-то и сил, и средств, а вот внутри функционировали чуть ли не довоенные строения, на крайний случай, сталинской эпохи, на переделку денег и сил не хватило, один-два свежесварганенных павильона и несколько на скорую руку возведенных навесов погоды явно не делали.
От рынка Гордин проехал две остановки на трамвае,
Воспоминания нахлынули на него. Сорок лет назад в этих местах стоял частный дом его дяди по матери, Александра Федоровича Романова. Был дядя классным шофером, в Отечественную войну совершавшим опаснейшие рейсы по ледовой "дороге жизни" в Ленинград, за что был награжден всевозможными орденами и медалями. После войны у него часто собиралась обширная материнская родня (отцовско-отчимовские корни были на юге, в казачьей степи. То-то, когда Володя приходил в казачьей фуражке в школу, военрук приговаривал: "У тебя дед - казак, отец - сын казачий, а ты - хуй собачий", вызывая неподдельный смех охочих до сторонней насмешки школяров), отмечать всенародные советские и церковные праздники. Народ, с трудом выживший в войну на фронте и в тылу, был так упоительно счастлив тем, что уцелел, что устраивал шумное гульбище каждую субботу-воскресенье, с ночевой, хотя большинство жило очень небогато, мягко сказать, нищенски, но все равно любые праздники и дни рождения каждого из родни справлялись многолюдно, чаще всего вскладчину. Тогда и полюбилась Володе песня на стихи Павла Шубина (конечно, он не знал про существование такого поэта и вообще чьи слова у этой замечательной песни, да и кто знал тогда или сейчас знает имя автора этой песни! Sic transit gloria munia): "Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто умирал на снегу, кто в Ленинград пробирался болотами, горло ломая врагу. И припев там был метафорически восхитителен: "Выпьем и снова нальем!", что и делали все поющие и пьющие попеременно и с преогромным удовольствием.
Романовы занимали тогда уже только часть своего огромного, доставшегося по наследству от прадеда, купца I-й гильдии, дома, а половину его сдавали организациям, так что на доме уже с фасадной стороны бросалась в глаза вывеска "Фотография". Около дома спереди был палисадник, а позади немалый двор со всей положенной частнику живностью, которую дважды в день щедро кормил вчерашний герой, позвякивая своими наградами, доверяя кормить скотину в остальное время жене-домохозяйке и многочисленной детворе. Отапливался дом огромной печью, где была восхитительная лежанка, к которой примыкали ещё более восхитительные полати из хорошо выструганного соснового теса, источавшего живительный запах в течение десятков лет и сочившегося порой нескончаемой янтарной живицей. Господи, как давно это было! Как переменилась жизнь! И вместо бревенчатого домика располагается сейчас нагло и самодовольно серийное жилое здание из мертвых бетонных плит, прикрытых на первом этаже завлекательной вывеской "Кассы Аэрофлота". Флота, которого тоже на самом деле уже почти нет.
Иногда Володя добирался к дяде сам по себе, не с родителями и сестрой. Вообще-то от родительского дома ему нужно было ехать сначала на автобусе до электрички минут пятнадцать, потом полчаса на пригородном поезде, а потом с пересадкой ещё на двух трамваях минут пятнадцать-двадцать. В городском транспорте Володю в детстве часто укачивало (постарше он уже попривык, окреп), порой до рвоты. А ещё он любил экономить копейки, которые полагалось платить за проезд, а ездить нагло без билета приучен не был, и порой он, восьми-девятилетний мальчуган, пацан, хаживал к дяде пешком. Путь километров 25-30 длиной, занимал у него тогда часа четыре. Видимо, недаром потом в мединституте, его, шестнадцатилетнего, отловил тренер по легкой атлетике и уговорил заниматься в секции, участвовать в соревнованиях и получить какие-то спортивные разряды. К своей любимой бабушке Василисе Матвеевне, жившей в поселке Балмошная (явно от слова "взбалмошная"), что на полпути между семейным гнездом Гордина и романовской вотчиной, Володя ходил пешком взад-вперед регулярно, два-три раза в неделю. Вообще, вольное у него было детство: с лесными гуляниями, собаками, неподотчетностью во времени и занятиях. Родители работали целыми днями и ночами, по 12 часов подряд, были заняты полностью своими взрослыми проблемами. Он, хоть и несколько трусоватый по тем временам (по сегодняшним - озорник и смельчак), очень любил читать книжки, брал их грудами в библиотеках (будучи записан наверное во все, которые имелись в округе), у соседей, у знакомых: читал быстро, жадно, так же, как и ел, глотал, не разжевывая, порой давясь нехитрой едой.
Когда он сбегал с уроков и коротал время в читальном зале, его нередко экзаменовали молодые библиотекарши, наскучась служебной рутиной, требуя пересказать содержание (он брал книгу обычно однократно и прочитывал средней толщины том за два-три часа, никогда специально не обучаясь скорочтению, тогда об этом тоже не слыхивали). Как же стыдно было пересказывать в десять лет "Приключения авантюриста Феликса Круля" Т. Манна, а девицы на выдаче книг, сами восемнадцатилетние, видимо, обожали тормошить малолетку и требовали подробностей. Многое сейчас забылось, но голые коленки королевы Марго из "Юности короля Генриха IV" Г. Манна как стояли всю юность перед гординскими глазами, так и сейчас нет-нет да и вспыхнут приглашающими к путешествию светофорами в городской сутолоке. Какой восхитительный мираж!