Шутки в сторону
Шрифт:
Ремезов сорвался с места в карьер, потому что вспомнил того ювелира. Именно Школьник лет семь назад проходил свидетелем по делу о крупной краже драгоценностей у заслуженной артистки республики Элеоноры Гати, гордости местного драматического театра. Она уже года два покоилась на кладбище, а в то время, когда Ремезов познакомился с ней по причине столь неприятной, как кража, хотя и выглядела дамой преклонного возраста, но прекрасно сохранившейся. С другой стороны, при отличной сохранности внешности крыша у нее, увы, поехала. Мадам Гати (в отделе все, не сговариваясь, дружно называли старую артистку мадам) страдала
Так вот, эта самая престарелая Элеонора рассказала Ремезову настолько потрясающие вещи, что он даже не знал, как и относиться к ее историям. О происхождении пропавших драгоценностей, например, она поведала в задушевной беседе за чаем из старинного фарфорового сервиза, будто они были ей подарены не кем-нибудь, а Лаврентием Берией. А когда Ремезов вытаращил глаза, без тени смущения пояснила, что продолжительное время исполняла роль любовницы зловещего наркома. Честно говоря, он решил попросту пропустить мимо ушей ее россказни, поскольку это его в принципе не касалось. От него требовалось найти драгоценности, а не исповедовать шибко подряхлевших красавиц, живущих воспоминаниями бурной молодости.
В конце концов сокровища были найдены, и без сверхъестественных усилий. Обокрала старую актрису костюмерша театра, которая частенько бывала у нее в доме, причем камушки из заветной шкатулки она извлекла буквально под носом у хозяйки. На поиски ушло около недели только из-за того, что потерпевшая обнаружила пропажу не сразу, а спустя полмесяца, что значительно расширило круг подозреваемых — кто у нее за это время только не побывал в гостях.
А ювелир Школьник привлекался в качестве свидетеля: именно ему предлагали купить драгоценности, но смышленый старичок быстро скумекал, что красивые камушки краденые, и отказался. Что самое интересное — когда преступницу уличили, сама артистка выступила в защиту костюмерши, требуя снисхождения в связи с тяжелым материальным положением и сложными семейными обстоятельствами воровки.
Элеонора Гати заламывала руки, как в немом кино, и вопрошала уличенную в краже костюмершу томным коровьим голосом:
— Милочка моя, что же вы мне ничего не сказали? Я бы с радостью вам помогла. Господи, да что стоят эти стекляшки по сравнению с человеческим сердцем и теплом!
Ремезову показалось, что «милочка»-костюмерша смотрела на ограбленную ею артистку с нескрываемой ненавистью, ничуть не смущаясь своим поступком, не оценив и благородство жертвы. Вот, собственно, и все. Нынче актрисы уже давно не было в живых, а что стало с ее драгоценностями, один Бог знает. Не исключено, что в конце концов они таки достались бессовестной костюмерше.
Ремезов припарковал машину у арки возле дома постройки сталинских времен. Вышел и в задумчивости наподдал ногой банку из-под пива. У него было такое чувство, будто он возвращался в давнее время неспешных рассказов Элеоноры Гати о незамысловатых театральных интригах и — главное — к непродолжительному роману с молодой актрисой из местного театра. Она
Похоже, он до сих пор по ней тосковал, тосковал, не в силах примириться с тем, что она так легко его оставила, наговорив напоследок кучу милых несуразностей. Она сидела перед спектаклем в своей гримерной, чем-то мазала лицо и говорила ему, какой он милый, замечательный медведь-коала, а сама находилась уже далеко-далеко, и там ему не оставалось местечка даже в качестве приятного воспоминания. Ремезов как ошпаренный выскочил из ее гримуборной. Потом он часто думал, что же ввергло его в такое состояние, и понял: он испугался самого себя — того, что захочет удержать ее любым способом.
Отгоняя назойливые воспоминания, Ремезов нырнул под арку. И тут неожиданно признался себе с тоской, что в этой журналисточке было что-то от нее, от юной актрисы. И от этого таинственного «что-то» возникло ощущение опасности, от прежде неведомой ему Светланы Коноплевой, буквально свалившейся как снег на голову.
Он миновал арку и, насвистывая, двинулся навстречу огням дома, в котором жил ювелир. Сейчас Ремезов, наверное, выглядел со стороны загулявшим мужичком, возвращающимся домой после дружеской попойки.
Арнольд Наумович Школьник собственной персоной смотрел на него выцветшими подслеповатыми глазками. Привет, привет, старикан, осененный тенью прошлой ремезовской любви, человек из давних времен!
— Валерий Иваныч, если не ошибаюсь? — Оказывается, у деда была отличная память. Интересно, чем это он ему запал в душу?
— Не забыли меня, выходит, — с удовлетворением констатировал Ремезов.
— А почему я должен забыть приятного и воспитанного молодого человека, в наши дни это такая редкость.
— Спасибо за комплимент, — поблагодарил Ремезов, без стеснения устраиваясь в кресле.
Ремезов не считал себя таким уж знатоком искусства, но зато обладал отменной зрительной памятью, а потому сразу же узнал пейзажи и натюрморты на стенах. Из новенького была только пастель под стеклом и роспись на шелке — батик, кажется. Хотя он не стал бы утверждать это наверняка. Мебель, старинная, красного дерева, теперь смотрелась еще солиднее, может, потому, что уже не выглядела в глазах Ремезова просто стариковской причудой, теперь-то он понимал: в квартире у ювелира вообще не было ничего случайного.
— А вы все такой же эстет, Арнольд Наумович, — заметил он.
— В моем возрасте пристрастий уже не меняют, — скромно ответствовал Школьник.
— Достойный ответ.
Любопытно, что и во времена их вынужденного знакомства старик то и дело ссылался на свой преклонный возраст. На ум опять пришла Элеонора Гати, которая часто приговаривала так: «Я уже в таком возрасте, что могу себе позволить кое-какие чудачества». Ремезов усмехнулся.
Его усмешка не ускользнула от внимания старика: