Схватка с чудовищами
Шрифт:
Жена комиссара полка — фельдшер полковой санчасти. Туг все в порядке. Они уже не один год вдвоем кочуют по военным городкам. Но что за женщины у командира полка, у начальника штаба, у секретаря партийного и даже комсомольского бюро? Не знаю, имеются ли у них мужья. Только здесь их называют ППЖ — полевая походная жена! Одних я встречаю в санчасти, других на узле полковой связи. Одни отбывают на фронт, другие приходят с новым пополнением.
Как-то неприятно мне от всего этого. Наверное, оттого, что не приемлет моя душа всего, что противоестественно. А между тем командиры эти публично рассуждают о высокой нравственности.
Избавил меня от этих мыслей неожиданный вызов в особый отдел бригады. Явиться предписывалось с вещами. Неужели опять в связи с Краковичем? Но я рассказал обо всем, что знал о нем. И почему с вещами? Неужели придется иметь дело с военным трибуналом?..
С особым отделом шутки плохи. Я же не чувствую за собой вины.
В отделе этом я застал еще четырех человек, но из других полков бригады. Не знали и они, зачем вызваны. Наконец нас всех принял начальник особого отдела. Молодой, с ромбом в петлице. Разговор был коротким.
— Вы направляетесь в Москву, — сухо сказал он.
— Мы сюда вернемся? — поинтересовался я.
— Там вы все узнаете, — уклончиво ответил особист. — Старшим группы назначаю Буслаева. Прибудете на Большой Кисельный, 5, передадите этот пакет командиру части и поступите в его распоряжение. Вот вам проездные документы на всех, железнодорожный литер, финансовые аттестаты, командировочные удостоверения. Суточные. Сухой паек получите на продовольственном складе. Счастливого плавания! — улыбнулся он наконец.
И здесь я увидел, что не такой уж и сухарь этот особист, каким кажется с первого взгляда. Загадочность, с которой вызов наш в особый отдел был обставлен, пакет с грифом „совершенно секретно“ и пятью сургучными печатями наводили на разные мысли. Я же зажегся другим. Почему-то был уверен, что ты дома, Валюша, и думал о встрече с тобой в Москве. И тогда отступят страхи, моей радости не будет конца. Надеюсь, и твоей — тоже.
Еще вспоминал зеков из Таганской тюрьмы, Галимджана, бегущего босиком по снегу. Где-то они воюют сейчас? Счастливой им судьбы! Промелькнул в сознании и тут же исчез „страшный лейтенант“ Кракович. Омичи-членовредители. Как же глупо и с каким позором они ушли из жизни!..
Командир части в Москве, которому я вручил пакет, тут же вскрыл его, ознакомился с имевшимися в нем документами на нас, оглядел каждого.
Ну что же, товарищи. Поздравляю вас с зачислением в спецшколу НКВД, — сказал он. Начальнику курса поручил устроить нас с жильем, поставить на довольствие, зачислить в учебную группу.
Только сейчас я понял, что означал пристальный взгляд особиста, когда тот расспрашивал о Краковиче. Он изучал меня, насколько я правдив, откровенен. И убедился, что не подведу, что можно рекомендовать в спецшколу. Только в Москве я мог по-настоящему оценить его поведение как бесцеремонное действо. Почему бы не спросить — хочу ли я стать чекистом?.. Но отступать уже нельзя, да и некуда.
В первые же дни пребывания в Москве из дежурной части удалось созвониться с моими соседями по квартире, Валюша. Но это лишь прибавило мне
Занятия в спецшколе проходили по уплотненной программе. Уголовное право, спецдисциплины, овладение оружием. Шесть часов — лекции. Четыре — семинарские занятия. Два часа — самоподготовка к ним. А там — физкультура, стрельбы. Словом, время расписано от подъема и до отбоя.
Город находился на осадном положении, в нем действовали комендантский час и карточная система на продовольствие. Но как же хотелось увидеть родную Москву! Однажды начальник курса организовал для слушателей двухчасовую автобусную экскурсию за счет часов самоподготовки.
Всего-то Буслаев отсутствовал в Москве восемь месяцев, а как она изменилась! Он сидел справа от водителя и с жадностью всматривался во все, что встречалось на пути. Город выглядел обезлюдевшим. Детей на улицах не встречалось. Иногда попадались старички с клюкой да ветхие старушки, мужчины, чаще вооруженные, и женщины в военных гимнастерках и пилотках. На исхудавших лицах — озабоченность, беспокойство, печаль, но и уверенность тоже. Чувствуется, что живут москвичи напряженной, трудной, голодной жизнью.
Особо бросался в глаза камуфляж на случай дневных налетов вражеской авиации. Маскировкой были обезображены Красная площадь, Большой театр, правительственные здания и вокзалы. С наступлением сумерек, казалось, город вымирает. В окнах домов темно от светомаскировочных штор. Стекла их заклеены полосками бумаги крест-накрест. На уличных столбах кое-где раскачиваются ветром тускло горящие синие лампы. Освещенные ими люди выглядели мертвецами.
Проезжая по знакомым с детства местам, Антон замечал и дымящие железные трубы чугунных печурок, выведенные через форточки. И следы от налетов бомбардировщиков. На этом месте стоял жилой дом. Теперь — груда щебня и металлолома. В развалинах — поликлиника и спиртозавод, бани. Заведения-то все мирные! И, видимо, не обошлось без жертв. В здании школы, которую он заканчивал, расположился военный госпиталь. Сквозь металлические прутья забора видно прогуливающихся по двору солдат и офицеров. У одних — забинтована голова, у других — рука подвязана, третьи и вовсе учатся ходить на костылях.
А ведь здесь, в районе Абельмановской и Крестьянской застав проходила его юность. В уютном скверике на Рабочей улице, в тени деревьев, он читал любимые книги. В бане на Крестьянской заставе любил с братом Шуриком попариться. В Москве получил институтское образование и путевку в жизнь, из нее уходил в армию. На Калитниковском кладбище покоится прах отца.
Сейчас это никому не нужно, подумал Антон. Только мне, пока жив и помню. Так, видно, устроено на земле.
Мимо проследовали несколько грузовиков с вертикально установленными рядом с кабиной водителя объемными колонками.