Сиам Майами

Ренек Моррис

— Его набожность противоречила желанию более эффективно проводить время. Ночи напролет за картами, чемпионаты по бейсболу, и лишь изредка — религиозные бдения. Он понял, что в наш век невозможно оставаться человеком не от мира сего.

— И ты пригвоздил его контрактом?

— Я поговорил с ним начистоту. «Доктор, — сказал я, потому что он именовал себя доктором, — работая на Господа, вы можете располагать продолжительным досугом. Но шоу-бизнес не дает продыху, это тяжкий труд. Если вздумаете на несколько недель расслабиться, вам перестанут капать денежки. Вы останетесь в пустоте, всего лишь с верой в свой талант, но без всякой

защиты. Чего вам хочется, доктор, веры или еженедельного чека?»

— Не удивительно, что ты достиг вершины в нашем бизнесе, — сказал Мотли. — Водевиль умер, но ты нашел другую площадку. — Он сполоснул пальцы. — Ты так и не сказал мне, как заполучил его.

— Я посоветовал ему взглянуть на Эзио Пинзу.

— При чем тут Пинза?

— Он еврей.

— Ты так ему и сказал?

— Надо же было заключить сделку.

— И как, сработало?

— Нет.

— Почему?

— Не мог же я настолько изолгаться, чтобы назвать Пинзу кантором. — Додж улыбнулся. — Ты представить себе не можешь, как подозрительно он относится к гоям.

— Как же ты его припечатал?

— Я спросил: «Вы хотите всю жизнь оставаться кантором, подручным при раввине?»

— Правильно, — одобрил Мотли.

— «У него всегда будет Книга, а у вас — только стишки».

— Правильно.

— Между прочим, вершина нашего бизнеса прочно занята. Там обосновался кое-кто другой. Я не такой агностик, как ты, Зигги. Я говорю про себя: «Слава Богу, что существуют религии. Когда заполняются залы, куда еще деваться никчемным самовлюбленным личностям?»

— Значит, ты опять устраиваешь набеги на таланты?

— Я помогаю талантам обогатиться, Зигги. Сейчас в ходу этнический уклон. Ты слышал моего нового певца, который заканчивает песни рабов с восходящей интонацией?

— Этого жулика? Меня от него воротит. В Гарлеме полно настоящих талантов, а ты вытягиваешь эту канарейку, похожую на шпанскую мушку!

— Ты режешь меня без ножа, Зигги! Светлокожие негры не продаются. В ходу только черные как уголь. — Додж изобразил обиду. — Гомиками я не занимаюсь. Он — мощный исполнитель, поверь, только у него не стоит.

— И у него тоже? Убирайся из-за моего стола, негодник! Ты разносишь заразу.

Ансамбль наигрывал что-то едва слышно. Свет стал еще слабее; мысль о скором выходе Сиам заставила Доджа нахмуриться и напрячься. Зная, что у него отхлынула от лица кровь, он стал деланно озираться.

— Неужели здесь сидят одни твои родственники? — спросил он Мотли.

— Нет, эти люди пришли специально из-за нее.

— При мне, — сказал Додж, обращаясь к Барни, — она пела из рук вон плохо. — Он вынул бумажник.

Теперь напрягся Мотли. Покосившись на нервничающего Доджа, он испугался, что тот наделает гадостей.

— Вот какую фотографию она прислала мне перед прослушиванием. — Додж аккуратно положил перед Барни фотографию, как козырную карту.

Барни почти ничего не успел разглядеть — Додж поспешно убрал фотографию.

— Если ты познал женщину в постели, значит, ты узнал о ней все, верно, Зигги? — Додж был горд собой.

Мотли не хотелось, чтобы Додж позорил Сиам при Барни. Он дал понять своим затянувшимся молчанием, что недоволен. Додж повернулся к Барни, ожидая ответа.

— Я прав?

— Для того чтобы познать женщину в постели, ее надо удовлетворить, — сказал Барни.

Мотли заржал, довольный этим ответом.

— Видишь, как он опасен? Хорошо сказано!

Я знаю, что ответила бы сама Сиам. Она бы ответила, что женщина может отдаться в постели, ничего при этом не отдав. — Он специально поддел Доджа, чтобы отплатить за закулисную возню с целью лишить Барни места. Додж начинал закипать, а Мотли не хотелось, чтобы тот ушел взбешенным. — Спроси-ка Барни, что он думает о твоем фолк-певце.

Додж усмотрел в этом предложении возможность завершить встречу на дружеской ноте.

— Что вы скажете о Бо Бруммеле? Вы тоже считаете его педиком? Разве он мог бы достичь такой популярности, если бы и остальные думали так же?

Барни улыбнулся и молвил:

— Мне не присущ сексуальный маккартизм.

— Ты понял, кого нанял, Зигги? «Сексуальный маккартизм!» Из этого мы и черпаем жизненную силу! — Теперь Додж мог покинуть их, как пришел, по-джентльменски. — Рад был с вами познакомиться, Барни. Лучший комплимент, который я могу вам сказать, это то, что вам не удастся добиться успеха в нашем бизнесе. — Уходя, он потрепал Зигги по плечу. — Увидимся.

Мотли проводил Доджа внимательным взглядом.

— Завидую тем, кто гордится своей продажностью.

— Он хороший собеседник. — Барни с удовольствием вспомнил разговор про теноров.

— Что верно, то верно, — согласился Мотли. — Мне нравится Стью. В нем есть глубина. О большинстве жуликов в нашем деле этого не скажешь.

Додж негодовал на себя, пробираясь по клубному помещению, заставленному столиками, и обзывал себя психом. Неужели это чувство собственной вины заставило его вести себя с ними так дружелюбно? Он утратил весь свой лоск. Проклятый Зигги умеет заставить его показать свое гнилое нутро. Зато будущий администратор Зигги слишком зелен. Ничего у него не выйдет. Следовало ли рассказывать им этот анекдот? Надо сохранять моложавость, иначе в этом бизнесе не выжить. Молодость — источник энергии.

Руководитель оркестра Микки-Маусов был одновременно и конферансье. Его треп вскоре завершился объявлением выхода Сиам. В подземелье воцарилась почти полная темень. Потом на овальной сцене появились пятна розового света. Перед зрителями предстала Сиам Майами в мерцающем алом платье без лямок, едва прикрывающем грудь. От нее веяло здоровьем и энергией. Ее телу не было тесно в платье. В глазах читалась какая-то напряженная мысль — возможно, чисто сексуального содержания. Осмысленность придавала ее лицу особую привлекательность. У нее была прекрасная, развитая фигура, держалась она с присущей ей живостью и очарованием. И соблазнительность ее скорее проявлялась не в идеальности, а именно в индивидуальности. Вся она словно была устремлена вперед. Голые плечи мягко переходили в прямую, сильную шею. Обнаженные руки двигались на редкость свободно, повинуясь живому ритму. Она знала свои достоинства и удачно их использовала. Ее широкая, энергичная улыбка свидетельствовала о том, что ей хорошо на сцене. Она раскачивалась, ни на мгновение не теряя равновесия. Ее раскованность больше всего действовала на воображение. Барни с первой секунды понял, почему ее так высоко ценят. На сцене она была просто восхитительна — живая плоть, женское совершенство. Она сразу завладела вниманием зрителей. Правда, ее взгляду недоставало мягкости, телу — покорной женственности, но это все мелочи. Главное, она была сама собой. В ней чувствовался большой потенциальный запас творческой энергии.