Сиам Майами
Шрифт:
Мать рассмеялась, но этот звук быстро превратился в какое-то ледяное позвякивание. Она опрокинула рюмку.
— Вы видели фотографии в холле?
— Да.
— Мои дети выросли сами собой. С внуками я вижусь нечасто. В свое время я уже выполняла родительские обязанности, а теперь довольно. Это, конечно, не означает, что они были мне в тягость.
— Мама, давай вместе помоем посуду?
Попытка Сиам прервать мать была проигнорирована.
— Один из моих сыновей мертв. — Речь матери замедлилась. Казалась, она вот-вот разразится кашлем, но этого не произошло. — Зато другой жив. — Голос вопреки ее желанию выдал истинные
Сиам обняла мать за плечи и, желая ее успокоить, предложила:
— Мама, я помогу тебе вымыть посуду.
— Видите? — шутливо пожаловалась ее мать Барни. — Матери она всегда твердит одно и то же: «Я помогу тебе вымыть посуду». Это может сделать кто угодно и когда угодно.
— Раньше ты придавала мытью посуды огромное значение, — мягко упрекнула ее Сиам.
— Не хочу мыть посуду, — уперлась мать.
— Вдруг Барни не интересует твое мнение?
Мать повела рюмкой из стороны в сторону, давая понять, что не потерпит от дочери дерзостей.
— Когда правительство прислало мне золотую звезду, я не стала вешать ее на окно, — решительно сказала она. — Люди решили, что я предательница. А я просто не пожелала публично демонстрировать свое горе. Кто знал моего рано ушедшего сына лучше, чем я? Я не хотела, чтобы люди сочли, будто сын прожил достойную жизнь, раз он геройски погиб на войне. Даже мой собственный муж не понимал меня. Он твердил: «Ариэл, почему ты не вешаешь на окно золотую звезду?» А я отвечала, что наш сын убит, но, выходя из дому, я вижу, что ничто, кроме меня самой, от этого не изменилось. Мне стыдно играть роль родительницы, так щедро расплатившейся за окружающую гниль. Сейчас, когда мы воюем в Азии, матери тоже не вешают на окна золотых звезд убитых сыновей. Я была несчастна и в своем несчастье опередила время. Я оказалась в авангарде…
После ее тирады установилась тишина. Вежливо помедлив, Барни встал и пожелал матери Сиам спокойной ночи. Мать вопреки всему вызывала у него симпатию. Ему захотелось выразить свои чувства. Он подошел к ней и еще раз пожелал спокойной ночи, только более ласковым тоном, однако нервное дрожание ее век подсказало ему, что он допустил оплошность.
Он побрел наверх, предоставив Сиам самой разбираться с матерью и недоумевая, в чем состояла его ошибка. После его ухода в кабинете еще долго стояла тишина.
Мать уселась в кресло, полная решимости не заниматься такими прозаическими делами, как мытье посуды, пусть ей и стремилась помочь в этом дочь. Она упрямо оперлась локтями о стол, дожидаясь, чтобы
— Некоторые из них совсем не похожи на евреев.
— Господи, мама! — Сиам сморщилась от огорчения. — Ты только что вела себя с таким благородством! Я чуть не разрыдалась от гордости за тебя.
— Помнишь Кей Пил? — В голосе матери проскальзывала тревога.
— Я наслаждалась! — гнула свое Сиам. — Ты казалась мне настоящей матерью, а не олицетворением того, что называется прописными истинами.
— Ты знаешь, что стало с Кей Пил?
— Что же с ней стало? — Сиам решила, что мать предлагает ей перейти на легкую беседу, чтобы сгладить возникшую неловкость.
— Она вышла в Чикаго за еврея. Семейство Пил ничего не имело против него лично. Он занимал очень высокое положение в рекламном бизнесе. Однако они не могли не страдать.
— Сочувствую. — Сиам осталась безмятежной. — Но они страдают из-за собственного безумия. Ведь они не правы.
— А Альберта Твайнинг?
Сиам отказывалась принимать навязанную ей игру.
— Альберта — помнишь ее роскошные светлые волосы? — не только вышла за еврея, но и приняла его веру. Теперь она развелась, но так и осталась иудейкой.
Сиам изо всех сил старалась сохранить улыбку.
— Он не собирается склонить тебя в свою веру? Он не соби… — Мать требовала ответа.
— Ему все равно, лишь бы я вовремя посещала туалет и салютовала национальному флагу.
— Ты не принимаешь меня всерьез? — Мать была изумлена ее нахальством.
— Прости, мама. Возможно, ты говоришь очень серьезно, Но я могу относиться к этому только как к шутке.
— Если он не собирается обращать тебя в свою религию, то во что же он верит?
— Он верит в меня.
— Да, это видно по тому, как ты его защищаешь.
— Тебе хочется, чтобы я вспылила, как ребенок, и прочла тебе нотацию? Не будет этого! Я буду относиться к твоим глупым вопросам насмешливо, пускай мне хочется лезть от них на стену.
Мать зашла с другого боку:
— Где ты с ним встретилась?
— Он занимался собственным делом.
— Вот видишь! — Мать старалась сохранять объективность. — Это очень по-еврейски.
— Торговать на пляже мороженым?
— Я спрашиваю тебя ради твоего же блага. В мое время девушки выходили за юношей своего круга, и все были счастливы.
— Да, а сами только и ждали, чтобы вцепиться друг другу в глотку.
— Ты отвергаешь все, что мы для тебя сделали.
— Не отвергаю. Просто мне виднее, чем тебе, кто относится к моему кругу.
— Разве ты не помнишь то счастливое время, когда мы жили дружной семьей?
— Конечно, помню! Этого я никогда не забуду. И не хочу забывать.
— Сколько милых молодых людей серьезно ухаживали за тобой! А ты их всех распугала. Чего я не могу понять, так это твоих требований.
— Простейшие требования: все те молодые люди мне не нравились.
— Это не объяснение.
— В некоторых меня пугала претензия на прямоту, которая, увы, вовсе не была их сильным местом. Они только притворялись прямодушными, а на самом деле, как нам обеим известно, были просто беспомощными. Я бы перестала уважать себя, если бы согласилась жить с подобным пустоголовым и вдобавок тщеславным типом. Мне не хотелось, чтобы моя личная жизнь превращалась в грязную возню в потемках.