Сибиряки
Шрифт:
— И впрямь баба. Что же она кричит? А ну поддай, братец!
Шофер прибавил газ, протянул руку за автоматом.
Крики оборвались. Где-то далеко тонко заржала лошадь — и тоже умолкла. И снова отчаянный вопль, совсем близко:
— Помогите-е!!
— Стоп! — скомандовал генерал. — Что за притча? Ну-ка, амурский, узнай: режут кого или рожает?
Сержант перемахнул через край, убежал в лес на крики. Командующий нащупал ногой автомат, но не поднял, обратился к начальнику штаба.
— Что тут, село разве какое?
— Не должно.
— Откуда же в
Крики снова оборвались, а вскоре послышались голоса, выбежала на дорогу взлохмаченная, в расстегнутой шинели молодая женщина. Остановилась, очумело вытаращила на машину глаза, бросилась к ней, на бегу запахивая шинель.
— Пожалуйста, подвезите меня до госпиталя!.. Пожалуйста!..
Генералы переглянулись. Густые черные брови командующего сошлись в одну.
— Постой-постой… да не вы ли у меня на КП занозу тащили? Что у вас тут случилось, лекарь?..
И все понял: из лесу, держа в поводу коня, вышел его бывший адъютант, а за ним верхом на пегашке и с автоматом в руке весело улыбающийся амурец. Генерал грузно вывалился из машины, встал во весь свой саженный рост на дороге.
— А, старый знакомый!
— Виноват, товарищ гвардии генерал-полковник! — В мятой грязной папахе, адъютант вытянулся перед грозным, как туча, генералом. Все лицо: лоб, щеки, нос — исцарапаны, в кровоподтеках, из опухшей верхней губы кровь обильно течет по белому подбородку.
— Хорош… провожатый!
Ольга во все глаза смотрела на растерзанного, бледного как мел лейтенанта. И были в ее глазах и гнев, и злорадство, и жалость к недавнему насильнику и злодею. Приблизилась к грозному генералу.
— Все обошлось… Спасибо…
— Обошлось! Слыхал: обошлось! Люди кровь свою за родину проливают, а они тут… — И опять лейтенанту — Ты кого позоришь, кот? Мундир наш позоришь? Кого, спрашиваю?!
— Виноват, товарищ гвардии генерал-полковник!..
— Тьфу! — плюнул себе под ноги командующий. — В евнухи бы тебя… на три месяца… Ладно, садись, лекарь, в машину! А с тобой… я еще подумаю, что мне с тобой делать, ухарь.
— Эх, девонька, покалечили-то тебя как. Это ж надо — голос потерять! Я вот сроду не пела — голоса не было — а все одно жалко… Поплачь, поплачь, подруженька, легче будет. Может, чайку принесть, подружка? С галетами? Вчера свеженьких прислали…
— Спасибо, не хочу.
Санитарка вздохнула. Перевела взгляд с Нюськи на косу, что все еще висела на стенке, вздохнула опять.
— А у меня и косы такой не было. И красоты тоже. Ты вона какая белая да пригожая, а я… У меня и кавалеров не было, веришь?
Нюська перестала всхлипывать. Девушка-санитарка поправила на ней одеяло, отерла концом простыни мокрую Нюськину щеку.
— Вылечишься, домой уедешь… А хочешь в санитарки пойти? Как я? Еще и на курсы медсестер запишешься… Я так вот записалась…
— Не знаю.
— А чего «не знаю?» Останешься — да и все тут. Нам и санитарки нужны. Со мной, подруженька, будешь… Хочешь, упрошу?
— Может, и останусь. Горько мне, ой как горько мне!.. — снова заплакала, зарылась в подушку Нюська.
Глава
В конце августа в Хребтовой выпал первый снег. Снег повалил еще ночью из черной пустоты неба. Мягкие липкие хлопья неслышно ложились на сочные иглы хвои, еще не спелые пахучие кедровые шишки, на буйную поросль соснового молодняка, хороня под собой грибные места, высокие травы, алую путаницу брусники. Падали на не успевшую еще остыть землю, расплывались, таяли и опять упрямо ложились на потемневший под колесами тракт, пока не выбелили, не сравняли его с обочинами, с тайгой, с рабочим поселком.
Притаилась, замерла в ожидании спасительного солнца тайга. Вяло, нерадостно встретили рассвет глухариные стайки. Выпрыгнула из дупла, крутнула хвостом и опять спряталась белка.
Лешка выскочил на крыльцо общежития, ахнул: бело! И под рубашку заполз, загулял холод. Вот так штука! Еще третьего дня с Машей ходили в тайгу, ползали по траве за брусникой, а сегодня — зима! Не помнит Лешка такого в Иркутске. Вернулся, надел пиджак, кепку, снова вышел. Все равно зябко. Вот тебе и собрался домой! Вот так поездочка! А ведь так ждал этого дня, в последний раз по тракту проехать, на траве на стоянках полежать, на горы, на тайгу поглядеть. А теперь на что глядеть, где на солнышке поваляться?
Лешка проверил внутренний карман — набит деньгами. Кассирша все новенькими дала, десятками. В другой карман руку сунул: тоже в порядке: справка о работе слесарем, выписка из приказа с благодарностью. То-то маме радости будет! Купить бы чего ей в подарочек, да поди купи: одеколон и тот расхватали. Разве в Иркутске уж что-нибудь подходящее подвернется.
Вот и в пиджаке зябко. Лешка сбежал с крыльца и отправился на автопункт, попрощаться. Шутка дело, два с половиной месяца проработал, товарищей завел, подружился. Каждый уголок, каждая дырка знакома Лешке. Даже машины стали как-то ближе, роднее. Вот сошла с тракта в гараж на профилактику тридцать девятая. Кто менял на ней баранку? Лешка! Кто на житовской машине по заправке мостов нигролом первым работать начал? Опять Лешка! А вон сто седьмая из ворот выезжает. Не Лешка ли в ее моторе копался, клапана притирал? Он и на раме трещину обнаружил. Механик ее не заметил, а он нашел. Эх, остаться бы еще, да пора в школу. Лешка начал обход с диспетчерской.
— Привет!
— А, Леша! Уезжаешь, браток?
— Ага.
— А скучать-то по нас не будешь?
— Буду, — сознался Лешка. — Только вы ведь тоже скоро в Иркутск. Ну а седня как? — показал он на доску с графиком.
— Все в порядке. Не отстаем.
В цехах Лешку встретили, как желанного гостя.
— Ребята, Леша прощаться пришел!
— Счастливый путь, парень!
— На базе-то в Иркутске будешь работать?..
Каждому хотелось сказать мальчику теплое слово, пожать его огрубевшую, еще по-детски тонкую руку. Вспомнили, повели к косяку с отметиной: вырос ли? Маловато: за два месяца всего на один сантиметр вырос. Ничего, каждому овощу свое время!