Сибиряки
Шрифт:
— За что?
— Ну за это… Я обидел тебя…
— Какая обида? Что я тебе — ни вдова, ни девка… чистенькую найдешь.
И это «чистенькую» устыдило Житова. Чем виновата девушка, что обманулась в своей любви? Разве он сам не был обманут?..
Во дворе залаял спущенный с цепи пес. Маша ловко перелезла через забор, привязала пса к будке, распахнула калитку.
— Заходи, чего встал?
— А как тетка?
— Тетка же, не чужой кто! — Нашарила под крыльцом ключ, открыла сенцы.
Житов вошел в избу. Свежевымытый пол выскоблен добела.
Маша, не стесняясь Житова, стянула с ног чулки, повесила к печке. Заглянула в печь.
— Ого! Горшок щей горячий, будто нас ждали. Садись, полдневать будем. Да штаны скидай, я утюг поставлю.
— Дай мне что-нибудь надеть, Маша.
— Чего я тебе дам? Купался — не совестился. Скидай, не смотрю я.
Через пять минут они уже сидели за кухонным столом, уплетая пустые щи, весело вспоминая, как заблудился, струсил и полез на сосну Житов. Потом Маша выгладила ему брюки, выгладила заодно и свое, потом…
— Отдыхать будешь?
— А домой?
— А какой он у тебя, дом? Что мой, что твой — так, на притыке. — И, не дожидаясь, что ответит он, сняла с парадной кровати белое покрывало.
Житов, наблюдая за Машей, силился унять охватившую его нежную истому. Какая она простая, хорошая, эта Маша. И красивая тоже. А та уже убрала лишние подушки, откинула одеяло.
— Иди ложись, Женя.
— Удобно ли?
— Не удобно бы — не звала бы.
Житов подчинился, нырнул под мягкое прохладное одеяло.
— А ты, Маша?
Маша подошла, молча погладила его черные кудри.
— Чернявенький…
Житов поймал, привлек к себе ее коричневую в загаре мягкую руку.
— Ну что же ты… иди ближе… — Он притянул ее к себе, послушную, теплую, поцеловал в губы.
Маша, сидя подле него, молча смотрела ему в глаза, освещенная спрятанной в глубине груди радостью. И, не ответив, сняла с себя тесное платье, поправила волосы, легла рядом. Кровь бешено застучала в висках Житова.
— Маша… милая моя Машенька!.. — Он схватил ее голову, засыпал поцелуями, обнимал ее гибкое, горячее, покорное ему тело…
Глава двадцать третья
Все реже и короче приходили от Романовны письма. Буквы, корявые и прежде, вовсе расползались в стороны или лезли одна на другую. Плоха, сразу видно, плоха стала старушка. Да и от Алексея давно уже не было писем. Ну что ж, сама этого добивалась Ольга. А теперь, пожалуй, смирилась. Другое нет-нет да щемило сердце: ее отказ профессору остаться в Иркутске, помочь ему в его новой работе. Струхнула, выпалила, обидела старика — а теперь поздно. И Романовну бросила одну в чужом городе, и кандидатскую свою не довела до конца, тоже очень нужную людям…
Дважды уже подмывало Червинскую написать Сергею Борисовичу о страстном
Иногда, особенно после большой, слишком утомительной работы в операционной, Ольге начинали сниться кошмары. Глотала валерьянку, бромурал или бежала к людям. А утром схватывалась по пустякам с первым попавшимся санитаром, врачом или с начальником госпиталя. Только к раненым Ольга не позволяла себе проявлять даже малейшей бестактности. А если чувствовала прилив раздражения, кусала губы и уходила. И пряталась, замыкалась.
Во время одного из обходов Червинская задержалась возле выздоравливающей уже раненной в голову девушки.
— Лежите-лежите. Как себя чувствуете?
— Хорошо, доктор, — улыбнулась та одними серыми, на редкость красивыми глазами; в опушении густых ресниц они казались бездонными, как серое небо.
Ольга невольно залюбовалась свободным от бинтов лицом девушки, ее темными, будто искусно вычерченными бровями, мягким овалом, детски капризным ртом. Дает же порой природа одному такие богатства! Вон и коса, огромная, русая, висит на гвозде над ее койкой.
— Ну-ка, как ваше горлышко, покажите? Да, жаль…
— Что, доктор, петь не буду, да?
— Не будете, девушка… Ну-ну, только без слез. У меня совсем не было голоса — и не плачу, — ласково провела она рукой по лицу девушки. — Как же вы, певица, оказались на фронте? Да еще на передовой? С концертной бригадой, что ли?
— Ага, с культбригадой, доктор. Из Иркутска мы…
— Так вы иркутянка?
— Качугская я. Раньше-то я в Ирсеверотрансе раба-тала…
— Вот как?
— Ага. Раздатчицей… — И Нюська рассказала Червинской всю свою несложную биографию.
Ольге хотелось расспросить девушку о Позднякове — не могла же она не знать о нем — но сдержалась. Да и зачем снова бередить то, что уже заживало.
Пожелав девушке поправляться, Червинская закончила обход, вышла из палаты. Здесь и нашел ее Савельич, желая предупредить о появлении адъютанта командующего. Нашел — и не решился побеспокоить: сразу видать — не в себе человек. Постоял, прислушался к доносившейся из палаты чьей-то капризной брани, смекнул: опять кто-то расстроил докторшу. Отошел в сторонку. Видел, как в наброшенной на плечо шинелке, сбочив голову, Червинская понуро шла рощицей, направляясь к своей землянке.
— Слава богу, домой ушла, не встретит, — подумал, облегченно вздохнув, Савельич. И в тот же миг увидал на пегом коне генеральского адъютанта. Он ехал, прямо направляясь к Савельичу, сбив над черным чубом набекрень новую кавалерийскую папаху, помахивая кожаной плетеной нагайкой. И сам будто весь новенький, картинный. Глаза и сейчас навыкате, с наглой смешинкой. На полной губе две вразбег полоски. Сразу видать, не по делу завернул сюда, бабник. Хоть бы к другой какой привязался, а то к кому!..