Сибиряки
Шрифт:
— Я — водитель! — не задумываясь, заявил Лешка.
— Ну, тогда… тогда поехали, — решила вдруг повременить Маша.
Уже на обратном пути Маша сказала Лешке:
— Отца твоего убили, Леша.
— Какого… отца?
— Наума Бардымовича. Извещение пришло.
Желтые Лешкины глаза налились болью, окостенели.
— Ты врешь! Врешь, падла!! Врешь!!
Маша едва справилась с обезумевшим в истерике мальчиком, придавила к сиденью.
— Ну вот… обругал всяко… А говоришь, водитель — не трус. А ты трус, трус ты! Жалкий
В один из редких выходных дней, в погожее августовское утро автопунктовцы отправились в тайгу по ягоду. Увязался со всеми и Житов. С Таней Косовой, Машей и бухгалтером автопункта, каждый с горбовиком за спиной, тоже поднялись взлобком.
Трава еще не просохла, и на ней, на кустарниковой листве висели крупные капли. Сырым грибным духом пахнуло из низин и распадков. Частые замшелые буреломы, хрусткий, путающийся в ногах валежник, хлесткие непролазные кусты, а над головой то и дело сплетались хвоей огромные сосны. И тогда наступал мрак, острее ощущался грибной дух, сырость. Брюки Житова вскоре же вымокли до колен, залипли травяной мелочью. Не сообразил, надо было попросить у ребят какие-нибудь кирзухи. Вон девчата идут в таких — и хоть бы что!
— Голубицу-то знаешь как брать? — спросила шедшая позади него Маша. — С волчьей ягодой не спутаешь?
— Постараюсь не спутать.
Житов никогда еще не «брал» в лесу ягоду. Только раз ходил как-то в Качуге за грибами, давил ногой укрытые травой ценные грузди и набрасывался на торчавшие на виду поганки. Кое-как научился отличать от них рыжики и волнушки.
Шли долго, обмолачивая росу, спотыкаясь, проваливаясь на сгнивших, засыпанных сушняком лесинах. Гулко разносится по тайге ауканье, перекличка. Путает, повторяя, далекое горное эхо.
Сначала шли скопом. Потом разбрелись на группы: одни в одну сторону, другие — в другую. Но вот и группы начали таять, разбредались по двое, по одиночке. Свернули влево Таня Косова и бухгалтер, где-то в стороне за деревьями затерялась Маша. Житов, останавливаясь, прислушивался к шуму машин, хорошо слышимому со стороны тракта. Так безопаснее. На всякий случай, выходя на полянки, присматривался к тайге, запоминал ближайшие сопки. Все чаще попадалась голубица. Все глуше стучали крупные темные с поволокой ягоды о дно ящика, приятнее ощущалась за спиной тяжесть. А перекличка все тише, тише. Но хорошо слышен гул машин с тракта.
Надо поворачивать назад, и на обратном пути можно добрать полный ящик. Иногда попадались мелкие кустики черники. Брал и ее. Но почему не стал слышен гул машин? Ведь он, Житов, шел прямо к тракту… И замеченной сопки не отыскать — все стали другими, непохожими. И полянка, на которой торчал большой обугленный пень, как провалилась. Неприятные холодные мурашки забегали по спине; смешно, а жутковато вот так
— Ого-го-го-го!..
И тайга отозвалась, рассмеялась:
…го-го-го!..
Ни отклика. Ни шума машин. Житов заорал отчаянно, громко:
— Э-ге-ге-ге-ге-гей!!
…ге-ге-ге-гей!.. — рассыпалось эхо. Холодная испарина выступила на лбу Житова. Этого еще не хватало! Разве залезть на сосну да посмотреть сверху? Житов снял горбовик, выбрал, подошел к дереву…
— Страшно?
Житов вздрогнул, как ужаленный, обернулся: Маша! Стоит, скалит белые зубы. И глаза под челкой блестят: насмешливые, озорные. Страх разом прошел, но кровь хлынула в щеки. Надо же, каким трусом, наверное, выглядит сейчас в ее глазах!
— Совок-то свой возьми, потеряешь.
— Спасибо, Маша. Я ведь действительно… того… струсил.
— А ты всего трусишь.
— Что поделать, тайгу, можно сказать, только издали видел. Ты бы тоже в Москве заблудилась, а?
— Факт. Еще бы на крышу залезла и кричала: э-ге-ге-ге-гей!.. — весело передразнила она Житова. И села на свежеповаленную березу.
Житов присел рядом, снял кепку, обмахивая лицо, медленно отдышался. Маша, лукаво заглядывая ему в глаза, устало привалилась к нему плечом.
— Умаялась я, отдохнуть малость.
Так они сидели несколько минут, и Житов не отстранил девушку, прислонившую к нему открытую голову, Вот бы так с Нюсей!
— Ну что, Маша, пошли?
— Куда?
— К тракту. У меня уже почти полон горбовик…
— А где он, тракт? — блеснула та зубами.
— Ты шутишь? Ты же знаешь, где?
Девушка молча посмотрела ему в лицо, загадочно улыбнулась.
— А если не знаю? Красивый ты, Женя… и кудрявенький…
— Нет, я серьезно, Маша!
— И я серьезно.
Житов насупился, замолчал. Маша, склонясь, ковыряла в траве сухой палкой. На загорелой вишневой щеке ее бродила усмешка.
— Что же мы с тобой будем делать? — не выдержал молчания Житов.
— А что в лесу делают?
Темные, что голубичный разлив, глаза девушки испытующе, с немой мольбой смотрят на Житова, ищут…
— Вот что, Маша… пошли! — встал, поборов себя, Житов.
— Куда?
— Я не знаю, куда, но… не оставаться же в тайге. Пойдем туда, что ли…
— Ну что ж, иди.
— А ты?
— Ладно, пошли уж, — поднялась Маша.
Через минуту они снова разговаривали, как прежде, останавливаясь у ягодных мест. А вскоре с горы показался Илимск.
— Куда же мы с тобой вышли, Маша? — удивился Житов. — Это же Илимск?
— Ты погляди, на кого ты похож! — рассмеялась та, глядя на измызганные в траве брюки Житова. — Вот и хорошо, что к Илимску. К тетке моей зайдем, штаны твои вычищу да поглажу.
— Маша, ты не сердись на меня, — тихо сказал Житов девушке, когда они уже вышли к поселку.