Сибиряки

Чаусов Николай Константинович

Девушки, теснившие Нюську, сдержанно рассмеялись. Худой спустил на нос очки, буркнул:

— Здесь приемная комиссия, девушка. Идите к завхозу.

— Это куда? Я же у вас была, вы же…

— Ступайте, девушка, не мешайте!

Завхоз отругал Нюську:

— Вам когда сказано было являться? Вы о чем думали? Где ваша заявка? — И, словно бы пожалев, велел тут же написать заявление и прийти завтра.

— А ночевать где?

— Где сможете. У нас иногородних некуда разместить, а вы…

— А я не иногородняя, да? Мне что, на вокзале толкаться?

— Можете

на вокзале. Завтра поищем что-нибудь.

Нюська сдержалась, чтобы не наговорить резкостей, вернулась к Роману.

— Ты чего, Нюська?

— А ну их! Общежитие не дают, завтра только. Завхоз — ух и вредный!..

Роман, открывая Нюське дверку кабины, обрадовался:

— Ну вот, а я что говорил! Едем к тетке!

— Ни за что!

— Почему?

— Ну что ты пристал! Ты же знаешь…

— Ладно. Посиди тут. — Роман вылез из кабины, хлопнул дверцей.

— Ты куда?

— К завхозу. Может, на двоих место взять, Нюсь?

— Дурак!

Через пять минут Роман вернулся.

— Едем, есть тебе место…

Нюська вцепилась в баранку.

— Куда? К тетке?..

— На, читай, — сунул Роман ей в руки записку завхоза.

Нюська прочла, ойкнула.

— Это как же?

Роман загадочно хмыкнул.

— А нашего брата, шоферов, все любят. Колесики бы крутились. Ты-то любишь, а?

4

Роман действительно «устроил» Нюську в студенческое общежитие, за что пообещал привезти училищу машину угля. Но Нюське сказал, что завхоз — его старый знакомый, почти родня. Сказать правду — взбрыкнет, в Качуг уедет, а на это не пойдет. Зато теперь Нюська была счастлива и на прощанье даже чмокнула Романа в щеку.

На первом же экзамене, едва Нюська назвала свою фамилию, члены комиссии переглянулись, пошептались и, наконец, попросили что-нибудь спеть.

— А частушки можно? Наши, качугские?

— Можно и частушки, — улыбнулась комиссия.

Нюська откинула косу, набрала воздуха и… оглушила комиссию голосищем. Пришлось начать снова, вполголоса.

— Достаточно, товарищ Рублева, — сказали ей, после того как она допела последний куплет и выжидательно уставилась на комиссию. — Можете считать себя студенткой.

— Ой, правда?!

В тот же день Нюська собралась в Качуг. До начала занятий целых двадцать дней — чего ей тут киснуть? Новые Нюськины подружки чуть не лопнули с зависти: вот так голос! Вот так счастливица! А им-то еще сколько трястись — ведь конкурс-то: три желающих на одно место!

Нюська уже сидела на чемодане, когда ее окликнули.

— Нюська, тебя молодой человек вызывает. Симпатичный!

Неужто опять Роман? С ним бы и в Качуг!..

Но у подъезда ждал ее Житов. Нюська даже опешила.

— Я, Нюся. Здравствуй же. — Он первый приблизился к ней, ласково пожал руку. — Кое-как разыскал… ты не заболела ли, Нюся?

— С чего это вы? — обиделась Нюська.

— Да нет, просто так… Мне кажется, ты побледнела…

— Зачем вы сюда, Евгений Палыч? И люди незнакомые все — что подумают…

— А почему же нельзя, Нюся? — опешил

и Житов. — Но ведь ты сама просила меня… еще в Баяндае… — В его голосе зазвенела обида, и задетое самолюбие и надежда.

Нюське стало жаль Житова. Что он ей сделал, чтобы так зло с ним? Разве виноват он, что не легло ее сердце к нему, не шевельнулась в слепых девичьих чувствах любовь?

— Простите меня, Евгений Палыч, груба я… Да и девчат совестно, ведь не дома…

Но Житов повернулся и, не оглядываясь, зашагал прочь. Нюська проводила его долгим жалостливым взглядом, пока он не скрылся за углом.

5

До ночи Житов проблуждал по улицам города, долго стоял на ангарском мосту, невидящим взглядом следя за бороздившими зеленую гладь лодчонками и буксирными катерами. Зачем он опять обманул себя надеждой? Зачем рвался из Баяндая, так и не дождавшись пуска механизированной сушилки? Вот и успел, вот и застал на экзаменах Нюсю!.. Почему так все вышло? Чем он разонравился ей? Назойливостью? Так разве это назойливость — один раз в три месяца повидаться! Мечтал, надеялся, верил, отца с матерью обнадежил радостью, а вышло: себя до бессонниц довел, стариков измучил своим молчанием. Эх, Женька, Женька! И Житову до слез становилось жаль себя, своей несчастной молодости, уставших ждать его писем родителей. Хоть бы взглянуть на них, поговорить — все бы легче было…

На другой же день Житов явился к Гордееву.

— Игорь Владимирович, отпустите меня на фронт.

— Что?.. — поперхнулся старик.

— Я хочу идти воевать, Игорь Владимирович. Ведь я молод, здоров. Разве я хуже других, ушедших на фронт?

Гордеев снял пенсне, подержал его перед собой и снова водрузил на нос. Воззрился на Житова.

— Почему так вдруг, Евгений Павлович?

Житов пожал плечами, отвел глаза.

— Мне кажется так лучше… и честнее, Игорь Владимирович.

Гордеев чуточку построжал, но, поймав уклончивый взгляд молодого инженера, грустно и отечески улыбнулся.

— Что лучше и что честнее, Евгений Павлович? Как мне вас понимать?.. Погодите, — предупредил он Житова. — Лучше для вас или для нас? По всей вероятности, для вас. Честнее — это как? Что это?

Житов вспыхнул.

— Зачем эта философия, Игорь Владимирович? Разве вы сами не понимаете, что на нас, молодежь… тыловую молодежь, смотрят совсем не как на героев, — с горькой желчью подчеркнул он. — А мне тем более надо сменить воздух… попытать счастья.

Гордеев привстал. В белых пятнах лицо его стало страшным.

— Да как вам не стыдно, молодой человек, быть таким… таким подло мелким! Одумайтесь, опомнитесь… Я не слышал вас! Я не хочу вас таким знать… уходите!

Житов как ошпаренный выскочил от Гордеева. Долго не мог прийти в себя. За что он так накричал на него?.. Да, конечно, он, Житов, не должен был говорить в таком… фамильярном, что ли… тоне. Но ведь и подлого в этом ничего нет. Хороша подлость — под фашистскую пулю лоб подставлять! Другие вон за «бронь» держатся, откупиться готовы — лишь бы не на войну…