Сидящие у рва
Шрифт:
— Где труп Аббу?
— Его уже подняли. Я ожидал твоего приказания.
Шумаар растворился в темноте. Минута-другая — и совершенно бесшумно появились четверо. На скрещенных копьях они несли тело верного Аббу.
Нгар указал на шатер. Аббу внесли внутрь и положили на ковер.
— Шумаар! — крикнул Нгар, когда воины вышли.
Шумаар неслышно вошел и остановился в почтительном отдалении.
Его голова касалась верхнего полога.
Нгар сидел, скрестив ноги, возле Аббу.
— Подойди и посмотри.
Шумаар повиновался
— Ты видишь?
— Железная стрела, повелитель.
— Железная стрела. Такие стрелы вкладывают в специальные метательные машины. Даже твой панцирь пробьет, Шумаар.
Нгар вдруг вскочил и обеими руками выдернул глубоко засевшую стрелу из груди Аббу. Аббу, казалось, с облегчением всхлипнул.
Нгар поднес стрелу к огню. Это был тонкий металлический стержень с кованым стабилизатором и отточенным, как кинжал, трехгранным наконечником.
— Что ты скажешь, Шумаар?
— Я слышал, у данахцев много железа. Они добывают его в горах.
— В горах! — с внезапной яростью вскричал Нгар. — Повелителя этих гор — князя Руэна — я распну на воротах Суэ и сам, своими руками, вобью ему в глотку его собственную стрелу, раскалив ее на огне!..
Нгар отшвырнул стрелу. Сел, скрестив ноги. Приказал:
— Тело убрать. На рассвете предать огню. Имя Аббу — Верный.
НГАР. НАЧАЛО ПУТИ
Женщина с дорожным мешком на плече идет по крутой горной дороге, ведя за руку маленького мальчика.
Солнце опускается за синюю громаду Великого хребта Туманных гор. Пронизывающий ветер налетает снизу, из потонувшего во мраке ущелья.
Мальчик уже спотыкается. Он начинает хныкать.
— Еще немного, Нгар. Еще чуть-чуть. Потерпи, малыш…
Он терпит. Хотя маленькие ножки сбиты в кровь и лодыжки опухли от ходьбы. Он терпит уже много дней — с тех самых пор, как они оставили теплую хижину, родной очаг, и ушли в ночь, не попрощавшись с родичами.
— Сейчас мы придем к городу. Там, у стен, есть шатры, и мы переночуем в тепле. Но смотри, не забудь, что я тебе говорила.
Ты помнишь?
— Помню, мама.
— Что ты помнишь?
— Что у нас никого нет, и что идем мы из Аммахаго.
— Правильно, сынок. И еще помни: если ты проговоришься, то нас убьют.
Они снова молча бредут по дороге, которая тоже погрузилась во тьму, сделав невидимыми мелкие острые камешки. О них так легко зашибить или порезать ногу. Но вот последние солнечные лучи погасли, и теперь они уже бредут в полной темноте.
Хочется есть. И пить. И еще хочется спать.
— Еще немного. Потерпи.
Она повторила это уже раз двадцать. Она не слышит себя. Глаза ее пусты, лицо искажено. Она думает о том, что случилось там, в селении. О том страшном, что сломало их жизнь.
Но Нгар слишком устал. И еще — он слишком мал, чтобы понимать то, что произошло.
Еще недавно у него был отец. Была добрая Хахима — его бабушка; от ее почерневших рук всегда
И были детские игры на пыльном дворе, и на дороге, куда он бегал вслед за старшими детьми. И были свои маленькие горести и маленькие радости.
Теперь ничего этого нет. Осталась одна печаль, огромная, как ночь. Беспросветная. Холодящая сердце.
Потом он вспомнит. Потом. Он все вспомнит, и будет нести это воспоминание через всю жизнь — хотя вспоминать будет все реже, и прошлое будет с годами меркнуть, гаснуть, как гаснет вечерний свет уходящего дня.
Отец Нгара — огромный, чернобородый, — отбрасывает полог и входит в низкую комнату с закопченными стенами. Он что-то сердито говорит, от его голоса мелко дребезжит слюда в маленьком окошке. Нгар — совсем малютка — поднимается на ноги в своей колыбели. Колыбель — закуток из камней, выложенный внутри кусками старого войлока. Нгар узнает отца. Он рад. Он тоже кричит — радостно, изо всех сил.
Но отец почему-то не рад. Он поворачивается к сыну, размахивается своей огромной, как потолочная балка рукой и…
Темнота. Кто-то плачет совсем рядом. Но это не Нгар. Нгар чувствует тепло, чувствует запах — бесконечно родной, вызывающий восторг. Это запах матери. Она поднимает Нгара, прижимает к горячей и мокрой щеке. Нгар молчит. И молчит мать.
Почему она молчит? Почему ни о чем не спрашивает, не щекочет губами пальчики, не целует в глаза?..
Нгару больно. Он пробует вырваться из слишком крепких материнских объятий. Ему все больнее. Что-то болит внутри, режет, болит, его сейчас стошнит…
Он заливается тонким жалобным криком.
Но мать зажимает ему рот рукой. Нельзя, тихо, нельзя.
Проснется отец. Он не любит, когда ты кричишь. Сделает больно.
Молчи, молчи!..
Она дает ему грудь. Нгар еще немного скулит, потом успокаивается, и лишь иногда, перестав сосать, всхлипывает.
Все хорошо. Все уже хорошо…
Вот и утро вползает в слюдяное окно. У очага хлопочет Хахима. А со двора доносится что-то непонятное. Звуки ударов и сдавленные вопли. Хахима хлопочет слишком усердно, преувеличенно громко гремит посудой, и что-то беспрерывно говорит, перескакивая с пятого на десятое. Она говорит, а сама прислушивается к тому, что происходит во дворе, за закопченной стеной.
Нгар уже кое-что помнит. Он привык к этим утренним стонам за стенкой, к снованию Хахимы у очага. Он знает, что будет дальше. Войдет отец, что-то рявкнет, а то и топнет ногой. И Хахима мгновенно исчезнет.
Нгар и отец останутся одни. Нгар, покачиваясь на нетвердых еще ножках, стоит в колыбели, обеими руками ухватившись за край.
Он не плачет. Не улыбается. Он просто смотрит. И отец, стоя посреди комнаты, которая для него слишком мала, тоже просто смотрит на Нгара.
А за стенкой — всхлипы и плач, и бормотанье Хахимы.