Сигнал из космоса
Шрифт:
— Зачем ты вообще занялся такими вещами? Мало тебе собственной работы в институте? Недаром я предчувствовала, что от твоих экспериментов на чердаке и от твоих новых знакомств ничего хорошего ждать нельзя.
Теперь у меня оставалось много свободного времени, и если я не занимался моими аппаратами, то шел гулять по Грюнбаху. Очень многие люди перестали со мной кланяться, но каждому из них я старался с беззаботной улыбкой заглянуть в лицо, будто все было в порядке. На это у меня еще хватало мужества. Но случалось, что, шагая в одиночестве по рыночной площади, я так остро страдал от сознания отчужденности, беспощадной травли, что во мне вспыхивала потребность
Пока продолжалось дисциплинарное дело, жалованье присылали мне на дом, так что хоть в этом отношении я мог еще оставаться спокойным. О возвращении Нидермейеру тысячи марок плюс восемь процентов я пока и не задумывался. На днях я его встретил — он как раз выходил из машины у подъезда своего нового дома на рыночной площади. При моем приближении он подпрыгнул, словно его ужалила оса, сделал вид, что меня не видит, и с поразительной при его брюшке и одышке быстротой вбежал в дом, как если бы его кишкам и кожам грозил пожар. Несмотря на угнетенное настроение, я получил удовольствие от этого зрелища. Будь я чуть злее, я крикнул бы ему вслед: "У вас расстройство, господин Нидермейер? Бегите скорей, не то будет поздно!"
На следующий день ко мне явился какойто парень — я видел его впервые — с письмом, которое ему было поручено передать только мне лично. Письмо оказалось от Нидермейера.
"Господин доктор Вульф,- писал он,- я очень сожалею, но вы, конечно, поймете и сами, что наше знакомство больше продолжаться не может. Как вам известно, вы мне остались должны тысячу марок плюс восемь процентов. Возврата первой части долга я, собственно, ждал уже в начале текущего месяца. Хотя эти деньги мне в настоящее время крайне необходимы для коммерческого оборота, я тем не менее готов отсрочить выплату первого взноса на месяц или даже на два. Только заклинаю вас небом никому не рассказывать, что я вам дал взаймы денег. Пользуюсь также случаем поставит вас в известность, что обстоятельства заставляют меня расторгнуть наш договор по сдаче дома, поскольку землю, на которой он стоит, я намерен продать. Настоятельно прошу вас уничтожить это письмо сразу же по прочтении. Коммерции советник Йозеф Нидермейер. Кишки и кожи оптом. Грюнбах, Площадь Ратуши, 7".
Как уже упоминалось, о возврате Нидермейеру долга я еще не задумывался. Ему придется подождать своих денег не один месяц и не два. Я понял, что в душе этого человека кипела борьба между страхом, духом наживы и, может быть, состраданием. По существу, Нидермейер не такой уж плохой малый.
Гораздо хуже сложилось дело с Крюгером. В тот же самый день, когда меня уволили из института, он примчался ко мне на своем громыхающем мотоцикле и пулей влетел на чердак.
— Вас вышвырнули вон, и вы не протестовали! Почему вы не высказали им в лицо своего мнения? Именно теперь вы должны были…
Он рассказал мне, что даже пытался уговорить студентов выразить протест против моего увольнения и, если ему верить, у некоторых встретил поддержку. Во время горячих дебатов на эту тему он, стоя посреди аудитории, на виду у всех, дал звонкую пощечину сыну высокопоставленного чиновника: тот назвал меня коммунистическим агентом и сказал, что со мной поступили, как я того заслуживаю. Остальные студенты разделились на два враждебных лагеря: одни солидаризировались с Крюгером, другие — с сынком государственного мужа, так что дело едва не дошло до всеобщей
— Вы совсем рехнулись, Крюгер! — закричал я в ужасе.Вы лишь ухудшаете положение!
Крюгер замолк и смерил меня взглядом, в котором выразился отчаянный вопрос. Сохранять пассивность, как это делал я, он не мог. А что же он должен делать? Видимо, его вера в меня начинала колебаться.
Последствия его несдержанности дали себя знать уже на следующий день. Его вызвали в деканат, подвергли там мучительному допросу, осыпали упреками.
— Но я им высказал всю правду,- сообщил он мне с мрачным торжеством.- Этот профессор фон Егер тоже там присутствовал. Но им не удалось меня запугать. Под конец они пригрозили увольнением из университета. Увольняйте, ответил я им, если свобода у нас состоит в том, чтобы…- Крюгер внезапно замолк под моим строгим и осуждающим взглядом. Нет, он меня решительно не понимал…
Целый вечер молча и упорно мы возились с аппаратами. Вдруг Крюгер выронил отвертку и разорвал на себе ворот рубашки.
— Мне душно, душно! — простонал он.- Не хватает воздуха! — Он наклонился ко мне совсем близко, в его расширенных глазах было странное выражение.- Уедем, господин профессор! — проговорил он. — Уедем отсюда! Здесь больше не выдержать. Бросим все и уедем. Где-нибудь в другом месте начнем все сызнова. Но главное — уедем отсюда! Я больше не могу…
— Но куда же, Крюгер? Ведь это же нелепость,- пробовал я его образумить.
Может быть, в моих увещаниях прозвучало больше укоризны и больше жестокости, чем я сам того хотел. Во всяком случае, Крюгер, как сломленный, поник головой и больше не произнес ни слова. Прощаясь со мной около полуночи, он горячо сжал мне руку: "До свидания, господин профессор!"
Мне показалось, что на глазах у него блеснули слезы. Он поспешно отвернулся и стремглав бросился вниз по лестнице. По бешеному треску его мотоцикла я понял, на какой непозволительной скорости он пустился вдоль окутанной ночным туманом улицы. Постепенно шум мотора заглох в ночи. Ни в следующий вечер, ни позднее Крюгер не пришел.
Итак, я остался один на чердаке со своими аппаратами. Но и звезды от меня отвернулись. Сигналы были теперь так слабы, что даже при максимальном усилении едва удавалось распознавать их за помехами и беспорядочными шумами из космоса. Они могли вот-вот совсем раствориться в этой музыке сфер, вызванной физическими процессами. Менее натренированный слух, чем мой, уже свыкшийся с их звучанием, вообще не смог бы их распознать, даже и слух ученого. Или снова закрылись ворота космоса? И именно теперь! Я сидел, надев наушники, и тупо смотрел на черные тени, отбрасываемые потолочными балками. Контрольные лампы — и те, как мне казалось, стали светить слабее; даже мои собственные глаза, переутомленные, видели хуже. Все вокруг постепенно погружалось в безысходный мрак.
Так по крайней мере казалось мне в одинокие ночные часы на чердаке, и безмерная усталость и уныние грозили окончательно подавить меня. Почему я так одинок? Не совершил ли я уже в самом начале какой-то роковой ошибки? В чем я ошибся?
За последние дни я стал чаще заходить к матери, в ее комнатку. Конечно, и до нее дошло кое-что о творящемся вокруг нас,- жена, наверное, ей пожаловалась. Вряд ли старушка с омраченным уже рассудком имела силы разобраться в смысле происходящего. Я даже и не пробовал ей объяснять хотя бы в общих чертах сущность моего открытия. Однако, как это ни странно звучит, в каком-то смысле она все понимала, и понимала лучше других; даже, может быть, лучше меня самого.