Сигрид Унсет. Королева слова
Шрифт:
Снова она развлекалась и забавлялась, провоцируя и журналистов, и шведских феминисток:
— Женщина может делать все то, что и мужчина, но мужчины не могут того, что могут женщины. Поэтому так досадно, да и, откровенно говоря, до слез обидно, что женщины тратят свои силы на то, что могут сделать мужчины, но оставляют несделанным то, что могут сделать только они сами.
— А разве сама Унсет не выполняет и мужскую, и женскую работу?
— Нет, это абсолютно исключено. Откровенно говоря, меня коробит даже мысль о том, что моим детям придется пройти через те же испытания, которые выпали на мою долю. Ведь мать не просто постоянно заботится и думает о своих детях. Дети — неотъемлемая часть ее бытия [582] .
582
Перевод на норвежский
В Швеции в это время полным ходом организовывали детские сады. Эта идея категорически претила Сигрид Унсет, хотя сама она выросла под опекой нянек, а Ханса поместила в школу-интернат. Она сделала исключение только ради того, чтобы выкроить время для работы, но ее ужасала мысль о том, что ее собственным детям пришлось бы вырасти в детских садах. Она была уверена, что святой долг матери — находиться рядом с детьми, а перекладывать заботы о своих детях на чужие плечи — это ли не признак распада общества?
— Мир понесет невосполнимую потерю, — заявила она журналисту, который затем отметил: «Эти слова продиктованы мощным темпераментом писательницы». Но зря он пытался выведать о ее писательских планах:
— Вы можете задавать мне вопросы, но не получите ответа. Какой смысл делиться своими творческими планами? [583]
После встречи в Хельсинки она вернулась в Монтебелло, чтобы продолжить лечебные процедуры. На протяжении почти трех месяцев она позволяла ухаживать за собой. С большим удовольствием она роптала на сложности, с которыми было сопряжено лечение: «Я перешила на одежде все пуговицы и петли» [584] . А когда она велела Матее сохранять марки от всех ее писем и сложить «весь этот хлам в шкатулку, Вы знаете, в кабинете», Матея поняла, что фру Унсет возвращается к своей обычной властной манере общения.
583
Klipp fra svensk avis datert 27.5.1935 fra hennes egen utklippsamling, avisttittel mangier, NBO, MS. fol. 4235. Перевод на норвежский Сигрун Слапгард.
584
Brev til Mathea Mortenstuen, 30.6.1935, NBO, 813.
После пребывания в Монтебелло ревматизм и нервные боли отступили, но в Бьеркебек она возвращалась неохотно. Она чувствовала, как и зачастую раньше, когда лето было в разгаре, что ей следует уехать, чтобы передохнуть от работы. В августе приехали и Сварстад, и Гунхильд, и остальные дети. Она испытала некоторое облегчение после того, как ей удалось пристроить Ханса в школу-интернат Хартманна в Аскере. Ее частые отлучки привели, однако, к тому, что в прессе начали циркулировать упорные слухи о ее отъезде из Лиллехаммера. В этом же месяце газета «Тиденс тейн» опубликовала большую статью «Переедет ли С. У. в Осло?» с подзаголовком «Ходят слухи, что она намерена покинуть Лиллехаммер» [585] .
585
Tidens Tegn, 6.8.1935.
В статье, кроме прочего, утверждалось, что в Лиллехаммере она жила очень замкнуто и общалась в основном со своей близкой подругой Хеленой Фрёйсланн. Автор статьи высказывал предположение, что после возвращения домой из Дании Сигрид Унсет начнет паковать вещи. Многие газеты опубликовали статьи типа «Жизнь и труды в Бьеркебеке накануне отъезда в Осло». Одна из таких статей дошла до нее из бюро газетных вырезок и подлила масла в огонь — она вообще перестала доверять журналистам. Хотя по-настоящему ее волновали газетные статьи совершенно иного характера — тревожные сообщения из Германии.
В самый разгар лета приехала погостить Нини Ролл Анкер, воодушевленная приятным общением в Хельсинки. Сигрид Унсет ей очень обрадовалась. На этот раз подруга отметила, что Унсет еще глубже, чем раньше, погружена в мир книг, она буквально жила книгами: «Вообще-то, с тех пор как мы были детьми, она совсем не изменилась; ее мир — это книги» [586] . Но в отношениях с детьми что-то изменилось, считала Нини Ролл Анкер: складывалось такое впечатление, что Унсет дистанцировалась, отдалилась от реальности. Она избегала говорить со своими детьми о практических вещах. Она даже попросила подругу выведать у Андерса, куда и когда он собирается уехать. А увидев изумленное лицо Нини, объяснила, что не может говорить со своими мальчиками на подобные темы.
586
Nini Roll Ankers dagboker, NBO, MS 8.2669.
Между
Они подарили ей свою книгу с дарственной надписью. Под ней по-детски размашистая подпись Лисе Линдбек и убористая — Макса Ходанна. «Евреи возвращаются домой» — эту книгу они написали по следам поездки в Палестину в этом году. Они были довольно скандальной парой, поскольку состояли в гражданском браке и позволяли себе резкие выступления. Много раз во время выступлений они становились объектом нападок «Норвежского фронта»{79}, а на них самих повесили ярлык «еврейских большевиков». Лисе Линдбек, журналистка и писательница, придерживалась откровенно левых взглядов и стиля жизни, неприемлемого для Унсет: она колесила по бурлящей Европе с маленькой дочерью. А доктор Макс Ходанн, которого сам Гитлер заклеймил евреем и врагом, сексолог, бывший главный врач Берлина, был хорошо известен в Норвегии, потому что ратовал за сексуальное образование и искусственный контроль над рождаемостью. А именно это Сигрид Унсет ненавидела больше всего.
Тогда почему же Сигрид Унсет пригласила эту неортодоксальную пару к себе домой? А потому, что она считала: Германии следует дать отпор. Для нее это теперь была задача номер один. И пусть ее взгляды несовместимы с идеями Макса Ходанна, наставника Карла Эванга, но он стал одной из самых первых жертв Гитлера — и для нее это оказалось решающим фактором. Доктора Ходанна сняли с должности и отправили в концентрационный лагерь за то, что в нем текла четвертушка еврейской крови. Затем, став беженцем, он встретил журналистку Лисе Линдбек, в то время находившуюся в Женеве. Вместе они отправились в Палестину, чтобы на месте разобраться, есть ли там какие-нибудь перспективы для евреев. И вот они написали книгу «Евреи возвращаются домой». Экспансионистские устремления Германии угрожали судьбе не только немецких евреев, но и евреев в других странах. Линдбек и Ходанн в своих репортажах упоминали о конфликтах с арабским населением и описывали грандиозный проект по переселению, вызванный беспрецедентным общеевропейским кризисом. Из самых разных уголков земли евреи устремились в Палестину.
Сигрид Унсет сильно тревожили идеи расовой гигиены, которые приобретали экстремистскую форму. Она внимала двум красноречивым гостям, особенно юной темноволосой женщине, которая так же легко переходила на датский, как и сама Унсет. У Лисе Линдбек отец был датчанин, а ее мать Софию Ауберт Унсет часто встречала в гостях у Нини Ролл Анкер. Лисе рассказывала о том, как горел Рейхстаг, она видела пожар своими глазами и напоследок поделилась своими впечатлениями о преследованиях. О мужчинах в униформе СС, которые третировали юных девиц, осмелившихся вступить в близкие отношения с евреями, о том, какие таблички им приходилось на себя надевать: «Я — бесстыжая женщина, отдалась еврею». А возлюбленных этих несчастных женщин бросали в концентрационные лагеря с плакатом: «Я — еврейская свинья, посягнул на арийскую женщину» [587] .
587
Lindbaek / Hodann, 1935, s. 27.
— Скоро немцы оккупируют наши столицы, но ни норвежцы, ни датчане никак не реагируют, не говоря уже о шведах, — заявила Лисе Линдбек, энергично тряхнув густой копной темных волос.
Молодая пара собиралась отправиться на новый фронт — в Испанию, на борьбу с фашизмом.
Датская речь Лисе Линдбек отозвалась в сердце Сигрид Унсет страхом и трепетом: а что если немцы действительно уже на подходе, — конечно, вообще-то в это трудно поверить, но нынче все может случиться, даже самое неправдоподобное. А ведь основная ее читательская аудитория находится именно в Германии. И что ей нужно предпринять, чтобы заставить своих читателей пробудиться и прозреть? Между прочим, по мнению норвежской прессы, репутация Сигрид Унсет в Германии пошатнулась и произошло это потому, что ее книги отныне считали чересчур католическими. Это не могло не раздражать ее, и ей хотелось напрямую обратиться к своей немецкой публике. Но в не меньшей степени ее раздражал норвежец по имени Кнут Гамсун и позиция, которую он занял в отношении Германии. Речь шла о деле Осецкого.