Сила безмолвия
Шрифт:
— На этой стадии ты входишь в состояние повышенного сознания самостоятельно, — сказал он. — Повышенное сознание — тайна только для нашего разума. На практике все очень просто. Как и со всем другим. Мы усложняем вопрос, пытаясь сделать приемлемой ту безмерность, которая окружает нас.
Он отметил, что мне следует думать об абстрактном ядре, которое он дал мне, а не спорить попусту о своей персоне.
Я сказал ему, что думал об этом все утро и пришел к выводу, что метафорической темой истории были манифестации духа. Но я не мог различить в ней то абстрактное
— Повторяю, — сказал он тоном школьного учителя, муштрующего своего ученика, — манифестации духа — это название первого абстрактного ядра в магических историях. Очевидно, маги подразумевали под абстрактным ядром нечто такое, что в настоящее время тобой не принимается во внимание. Эта часть, ускользнувшая от тебя, известна магам как доктрина намерения, или безмолвный голос духа, или невыраженная расстановка абстрактного.
Я сказал, что понимаю невыраженное как что-то не открытое явно, например «скрытые мотивы». Он ответил мне, что в данном случае невыраженное означает нечто большее: оно означает знание без слов, лежащее вне нашего непосредственного понимания — особенно моего. Он признался, что понимание, на которое он ссылается, было просто за пределами моей уместности момента, а не за моими конечными возможностями понимания.
— Если абстрактные ядра остаются вне моего понимания, какой смысл рассказывать о них? — спросил я.
— Правило гласит, что абстрактные ядра и магические истории должны быть рассказаны на этом этапе, — ответил он. — И когда-нибудь присущая историям, невыраженная расстановка абстрактного, которая является знанием без слов или доктриной намерения, откроет тебе твои собственные истории.
Я ничего не понимал.
— Невыраженная расстановка абстрактного — это не просто порядок, в котором даются абстрактные ядра, — объяснил он, — и не то, что в них есть общее, и даже не та паутина, которая связывает их. Это скорее то, когда познаешь абстрактное прямо, без посредничества речи.
В молчании он подверг меня тщательному рассмотрению с головы до ног с явной целью видеть меня.
— Да, пока для тебя это не ясно, — объявил он.
Он сделал нетерпеливый жест и даже вспылил, словно был раздражен моей медлительностью. Это взволновало меня. Дон Хуан не давал выхода психологическому недовольству.
— Ни ты, ни твои действия тут ни при чем, — сказал он, когда я спросил его, почему он рассердился или разочарован мною. — Это была мысль, которая проскочила в моем уме, когда я видел тебя. Это черта в твоем светящемся существе, которую старые маги давали всему, что имели.
— Расскажи мне об этом, — потребовал я.
— Я напомню тебе о ней как-нибудь в другой раз, — сказал он. — Между тем, давай продолжим беседу об элементе, подпирающем нас: об абстрактном. Элемент, без которого нет ни пути воина, ни самих воинов в поисках знания.
Он сказал, что затруднения, переживаемые мной, не были ничем новым для него. Он сам прошел через муки познания невыраженного порядка абстрактного. И не будь указующей руки нагваля Элиаса, он был бы таким же взвинченным, как
— Каким был нагваль Элиас? — спросил я, меняя тему.
— Он во всем отличался от своего ученика, — сказал дон Хуан. — Он был индейцем, очень темным и массивным. У него были грубые черты, большой рот, сильный нос, небольшие черные глаза, густые черные волосы без седины. Он был резче, чем нагваль Хулиан, и имел большие руки и ступни. Это был очень скромный и очень мудрый человек, но он никогда ничем не выделялся. По сравнению с моим бенефактором он был тусклым. Всегда весь в себе, обдумывая вопросы. Нагваль Хулиан шутил, что его учитель наделен тонной мудрости. За его спиной он называл его «нагваль тоннаж».
— Я никогда не видел смысла в его шутках, — продолжал дон Хуан. — Для меня нагваль Элиас был как глоток свежего воздуха. Он терпеливо мог мне объяснить что угодно. Это похоже на мои объяснения, но возможно он в чем-то был несколько глубже. Я не могу назвать это что-то состраданием, скорее подошло бы сопереживание. Воины не могут чувствовать сострадания, поскольку они больше не чувствуют жалости к себе. Без движущей силы самосожаления сострадание бессмысленно.
— Дон Хуан, ты говорил, что воин является всем для себя самого?
— В некотором смысле да. Для воина все начинается и кончается в нем самом. Однако его контакт с абстрактным вынуждает его преодолевать свое чувство важности. Поэтому личное «я» становится абстрактным и безличным. Нагваль Элиас считал, что наши жизни и наши личности совершенно похожи, — продолжал дон Хуан. — В этом смысле он чувствовал себя обязанным помогать мне. Я не чувствую эту схожесть с тобой, поэтому полагаю, что могу рассматривать тебя во многом так же, как нагваль Хулиан рассматривал меня.
Дон Хуан сказал, что нагваль Элиас взял его под свое крыло с самого первого дня, как он прибыл в дом своего бенефактора и начал обучение. Нагваль Элиас обучал его независимо от того, мог ли дон Хуан хоть что-нибудь понять. Его желание помочь дону Хуану было таким сильным, что он практически держал его как пленника, защищая тем самым от резких нападок нагваля Хулиана.
— Вначале я оставался все время в доме нагваля Элиаса, — продолжал дон Хуан, — и мне это нравилось. В доме моего бенефактора я всегда был начеку и настороже, боясь того, что он сможет сделать со мной в следующий раз. В доме нагваля Элиаса я чувствовал себя уверенно и свободно.
— Мой бенефактор безжалостно давил на меня, а я не мог понять, к чему такой нажим. Мне казалось, что он был просто безумным.
Дон Хуан сказал, что нагваль Элиас был индейцем из Оахсаки, его обучал другой нагваль по имени Розендо, родом из тех же мест. Дон Хуан описывал нагваля Элиаса как очень консервативного человека, который дорожил своим уединением. В то же время он был известным целителем и магом, о нем знали не только в Оахсаке, но и по всей Южной Мексике. Тем не менее, несмотря на свое занятие и дурную славу, он жил в полной изоляции на противоположном конце страны, в Северной Мексике.