Сила инстинкта. Часть 1
Шрифт:
Последняя фраза относилась уже к Чернокуцкому, который и вправду держался за живот от раздирающего хохота.
– А я всегда говорил, что снобизм вашего дружка, уважаемый Петр Петрович, до добра не доведет. Так что получил по заслугам. А парень-то молодец, ха-ха. Уважаю!!!
Петр Петрович хотел что-то ответить, и, судя по выражению его лица, что-то дерзкое, но не успел, потому что в гостиную вошел Уильям. Вид у него был спокойный и безучастный, как будто ничего не произошло. Антон тогда еще подумал, есть ли на свете что-то, что может вывести из равновесия этого человека?
–
– Спасибо, Уильям, единственное, чем вы можете помочь – это оказать любезность нашему гостю Илье Ильичу и принести йод и ту специальную мазь, которую я привез давеча из Парижа, помните? Ну ту, в бутылочке с оранжевой этикеткой, очень помогает от…
Но Островский так и не договорил, от чего помогает чудодейственная парижская мазь, потому что в это мгновение дверь с грохотом распахнулась, и на пороге, как гром среди ясного неба, появился Явуз. В дверях он стоял лишь одну секунду, которой хватило, чтобы разглядеть всех, кто находился в гостиной. В следующую он уже шел к столу, где на стульях сидел хозяин дома и Андрей Александрович. Антон и граф стояли чуть поодаль, Ремизов же распластался в кресле.
Турок шел тяжелой поступью, ботинки его скрипели кожей при каждом шаге. Дворецкий попытался его остановить, положив тяжелую руку ему на плечо, но тот дернулся, казалось, совсем легко, и Уильям отлетел назад, прямо к двери. Правда, не упал, схватился рукой за маленький столик, на котором стояла хрустальная ваза.
Подойдя прямо к Островскому, который успел встать, он посмотрел ему прямо в глаза и страшным хриплым голосом, который Антон уже слышал вчера вечером, спросил:
– Хова где? Говори, собака.
Так, видно, он называл своего хозяина.
– Я не знаю, о ком вы говорите, сударь. Извольте немедленно покинуть этот дом! – Ответил Петр Петрович, пытаясь придать своему голосу нарочитую строгость, хотя заметно было, что ему немного страшно. В свете последних событий это было неудивительно.
– Где он? – Повторил страшный турок, поправив болтавшуюся на его поясе саблю в ножнах, видно, для острастки.
Отозвался граф.
– В кабинете, мой дорогой Явуз, в кабинете. Вон там, – он указал на дверь в углу. – Можете полюбоваться.
Островский шикнул на него, разозлившись, что Чернокуцкий влез в разговор, но было поздно. Бесцеремонно отстранив промышленника, турок направился прямо в кабинет. Подошел, оглянулся еще раз на собравшихся, затем взялся за ручку двери. Открыл, вошел.
– Что ты наделал, дурак, что ты наделал! – В отчаянии закричал Островский и тут же, со всех ног, побежал в кабинет. Остальные, чувствуя нависшую угрозу, кинулись за ним. Даже Ремизов сорвался с места, держась за перебитый нос.
– Иншаллах!!! – Послышалось страшное восклицание турка, и он тотчас же выскочил из кабинета. Его бесцветные глаза налились кровью, зубы оскалились, как у хищного зверя, руки дрожали. Шрам на его щеке, казалось, загорелся темно-красным огнем.
Ковров, Островский, Чернокуцкий, Ремизов и Уильям встали как вкопанные,
– Кто?!!! – Закричал Явуз. – Кто это сделал! Говорите, кто это сделал?!!
Гневные восклицания страшного альбиноса были мало похожими на крик. Скорее это был истерический вопль, причем какой-то нечеловеческий, животный. Так мог кричать только смертельно раненый зверь, чувствующий скорую смерть и в реве своем выплескивающий ту недюжинную энергию, которую можно назвать жизнью. Впоследствии Ковров долго вспоминал этот крик и это страшное, безумное выражение его лица. И как бы он ни хотел, как бы ни старался, долго не мог он потом забыть это поистине ужасающее зрелище.
Все молчали и смотрели на Явуза странным, потерянным взглядом. Видно было, что им действительно страшно. Страшно было и самому Антону, но он боялся себе в этом признаться.
– Аааааа!!!! – Завопил обезумевший альбинос и выхватил саблю из ножен. – Я убью вас всех! Подлые шакалы!
Островский, Уильям и Антон в страхе стали пятиться назад, граф же (было заметно, что испугался он менее всех), предупредительно ретировался обратно к столу и там остался. Только Илья Ильич остался стоять на своем месте, впав, что называется, в ступор.
В турка воистину вселился дьявол. С безумным воплем он бросился на стоявших в нескольких шагах от него людей, размахивая саблей. Она легко скользила в его умелой руке, а острый, как бритва, клинок со свистом рассекал воздух.
Все в ужасе содрогнулись. В гостиной царил дух смерти. Казалось, ее можно было даже пощупать.
Первые два взмаха клинка рассекли воздух, а в третий раз безумец замахнулся на стоявшего в оцепенении Ремизова. Антон увидел, как клинок навис прямо над его головой. Грузное, медлительное тело даже не сумело сообразить, что его грозит страшная опасность, и что через одно мгновение этот человек будет разрублен надвое.
Все, подумал Антон Ковров, это конец.
Но в последний момент, когда казалось, смертоубийства не избежать, сработал рефлекс, который в таких случаях идет впереди разума и спасает жизнь. Ремизов поднял обе руки над головой, и, прежде чем турецкая сабля обрушилась на него, подался чуть вперед, сбивая безумного с ног.
Тот, конечно, не упал, но самую малость пошатнулся. Этого с лихвой хватило, чтобы изменилась траектория удара. Он пришелся неточно, по касательной, и клинок лишь слегка оцарапал кисть и перерезал сухожилие.
Илье Ильичу повезло. Следующим взмахом своего янычарского оружия сошедший с ума альбинос мог разрубить его с такой же легкостью, как клиновый лист, но он этого не сделал. Вместо этого оттолкнул раненого и кинулся на остальных.
Первый взмах сабли, и бардовая портьера, за которой менее получаса назад прятался Антон, была разрезана надвое, с середины до самого низу. Второй взмах – голова мифической птицы-грифона, день и ночь охраняющей лестницу, рассыпалась на мелкие кусочки. После третьего взмаха разбилась хрустальная китайская ваза. Турок, обезумев еще больше, с криком кинулся к столу, возле которого стояли гости и сам хозяин.