Сильнее смерти
Шрифт:
– Кто ты такой? — окликивает сильный женский голос.
– Господина старосту мне! — вежливо отзывается Костя.
И гудение и песня обрываются.
– Чего вам старосту? — опасливо спрашивает с крыльца высокая женщина в белой кофте. Костя чувствует, какая она плечистая и крепкая.
В освещенное окно высовывается испуганная вихрастая девочка-подросток.
– Что бросила? — злобно кричит женщина. — Перебивай!
Девочка исчезает. Снова гудит сепаратор.
«Должно быть, старостиха», решает Костя и, стараясь говорить жалобно,
– Я казак, беженец, мне бы переночевать.
– Старосты нет. Обожди тут.
– Собаки не тронут? — еще жалобнее тянет Костя.
– Ну, иди в хату! — смягчившись, говорит она. Спохватывается: — Может, у тебя оружие есть? Я тебя обыщу!
Быстро лапает подошедшего к ней Костю, потом идет впереди в дом.
– Садись тут!
Он послушно садится на скамью у окна. Девочка, раскрыв рот, пугливо смотрит на Костю.
Пышная старостиха коршуном налетает на нее.
– Опять рот раззявила, стерва!
Костя вспыхивает в негодовании и отвертывается. «Сейчас ей ничем нельзя помочь, этой девочке-заморышу, видно батрачке. — Волна теплого сочувствия обдает его: — Подожди, сестричка! Дойдет черед и до твоих хозяев!»
Входит толстый высокий староста с вислыми сивыми усами. Злыми глазами смотрит на Костю.
– Чего еще?
– Казак-беженец. Переночевать.
– Одних, славу богу, проводили. Новые лезут! — ворчит староста. — Ляжешь тут! Переночуешь! — он с досадой тычет в угол на голый пол.
– Вот и хорошо! Спасибо! — Костя шагает, оборачивается из угла: — А документы мои возьмите до утра.
Старостиха берет, прячет бумагу Кости за грязную, закопченную божницу.
Костя садится на пол.
– Ушли войска, господин староста? — спрашивает он насторожась.
– Вся дивизия ушла! — хмуро отвечает тот. — Один лазарет остался в экономии. Наш комендант на ночь туда ушел.
– Он у вас стоит?
– Да.
«Утром до коменданта надо убраться», думает Костя.
– Как же мне теперь догнать часть? — забеспокоясь, тужит он.
– Шут вас знает! На Владиславку будто отошли!
«Значит, на Перекоп, значит, на Джанкой итти!» думает Костя.
– Мабуть, на Семиколодезной ваши остановятся! — рассказывает староста. — Там богато войска. И кавалерия, и пехота. На Ахманае не тильки в ауле, и на старых позициях скрозь в землянках пехота!
Костя кивает головой: «Да, да. Это надо запомнить. Ахманай. Семиколодезная!» Непредолимый сон вяжет мысли.
Костя, кряхтя, разувается, протягивает усталые ноги, а голова его уже спит.
На рассвете его будят голоса. Страшно хочется уснуть еще, тело ломит. Но ведь надо итти.
Костя вскакивает, словно от встрепки.
– Проснулись? — оборачивается пышнотелая старостиха.
Костя молча подает старостихе две десятки, берет документ.
– Гапка, проводи дядю! — залебезив, кричит старостиха.
Девочка, забежав, открывает калитку. У Кости вздрагивает сердце при виде ее бледного, синеватого личика. В одно могучее и жгучее
– Подожди, родная! Мы скоро придем сюда! — Шмыгнув внезапно носом, Костя сует девочке царскую десятку и уходит.
Костя идет по направлению к Джанкою. Смело заходит в хутора и татарские аулы.
На юго-западе синеют высокие горы. В ауле на Костю бегло поглядывают из-под длинных цветных платков миндалеглазые смуглые татарки. Пугливые быстроногие татарчата с криками провожают его до края аула.
Все чаще покусывает сердце Кости острый холодок тревоги. Частей белых нет. Но еще не высохли кучи навоза, не посерели выбитые конями ямы у коновязей. Напористый суховей еще не развеял огромных золищ костров. Вторая кубанская дивизия только что снялась. Улички аулов, проселки истыканы, словно после оспы, острыми шипами подков.
«И кони перекованы», отмечает Костя. Всматривается в глубокие порезы от орудийных колес.
Неистово печет солнце. Сильное и гибкое тело Кости до самых глаз налито усталостью. Глубоко запали облупившиеся, пегие от загара щеки. Подмышками на защитной гимнастерке белеют жесткие соленые следы пота. Заманчивые и радостные в первые дни синие дали, внезапно развертывающиеся за буграми аулы и хутора кажутся ему сейчас враждебными. В ушах неистово звенят песни жаворонков, стрекотанье кузнечиков.
За холмом сверкает белокаменное шоссе. Он невольно ускоряет шаги. Проселок, вильнув меж холмов, сливается с шоссе. Костя ошеломленно застывает: следы коней и орудий сворачивают с проселка, но не на север, к Джанкою, а на юг.
«Почему на юг? Куда?»
На карте там железнодорожный узел, оттуда ветки и на Симферополь, и на Керчь, и на Феодосию.
«Если бы не сворачивал с маршрута, я бы уже там был! Чортова скотинушка! Ну, уж нет! Все равно догоню. Только надо отдохнуть...»
Костя выходит на шоссе, опускается на бугорке, медленно, с трудом стягивает сапоги. В нос бьет тошнотная прелая вонь. Костя огорченно качает головой, тихонько вытирает концом портянки ноющие влажные синевато-белые ноги, обходит мутные водянки мозолей на пальцах и пятнах.
Расстилает портянки, ложится на спину; согнув в коленях ноги, шевелит больными пальцами.
Перед усталыми, смежающимися глазами летит, взрываясь и курясь, бездонная синева.
«Сейчас бы искупаться!» вздыхает он, отдирая от груди прилипшую гимнастерку.
Синева чернеет; это уже земля, рябая от подковных шипов, порезов колес. В детстве так после рыбной ловли долго мерещились Косте шатающиеся и ныряющие по тихой вечерней воде поплавки.
Тяжелое забытье охватывает его.
«Надо итти! Надо итти!» твердит он и никак не может встать.