Силоам
Шрифт:
Однако как-то вечером Симон расслышал за стенкой шум голосов. Говорил Массюб; голоса его собеседника Симон узнать не мог. О чем они говорили?.. Он услышал, как Массюб сказал: «Правым быть ни к чему…» Другой голос был глух; он повел длинную речь. Симон не улавливал слов, но до него доносился ритм фраз; иногда всплескивалось более громкое слово, как волна, поднимающаяся над другими. Любопытно было слушать эти звуки. Но Массюб ворчливо прервал другой голос, и, когда он возвысил свой, Симон расслышал несколько фраз: «Я не согласен! Именно когда другие снимают галстуки, мне всего приятнее его надеть! Именно когда они ложатся, мне всего приятнее остаться стоять! Но все же можно захотеть пойти погулять, захотеть сигарет, женщин, когда…» Конец фразы заглушил приступ кашля, которого Симон никогда не слышал у Массюба. Тот, другой, вновь заговорил своим глухим голосом, отражавшимся от перегородки. Он, должно быть, подхватил последнее слово, произнесенное Массюбом, так как Симон услышал, как тот вдруг воскликнул насмешливым тоном: «Брак!.. Еще один хомут, как же!.. Хороший курс лечения, как говорит Марша!..» Затем снова длинная речь «второго», и Симон на этот раз смог различить несколько слов: «удовлетворение, которое испытываешь, делая что-то одновременно… молчаливое взаимопонимание…» Голос возвышался, понижался; чувствовалось, как человека
— Скажите, пожалуйста, старина, вы, должно быть, проповеди читаете!..
Симон услышал, как они встали, хлопнула дверь, затем тяжелые шаги спустились по лестнице. Молодой человек подошел к окну и узнал в ночи фигуру Пондоржа…
Для Симона настал великий покой. Не то чтобы этот покой явился ему, подобно непрозрачной стене, за которой можно укрыться и жить взаперти. Для счастья не существует сейфа, а то счастье, которым наслаждался Симон, не было настолько непроницаемым, чтобы порой лукавый лучик из соседнего мира не мог пронизать его. На пороге зачарованного дворца, у решетки уходящего вдаль сада, Симон встречал Минни, прогуливающуюся, запахнувшись в солнце, посреди тщательно выметенных лужаек, ступая по его собственным следам и оставляя яркие пятна на экзотических роскошных одеждах зимы, с бедрами, обтянутыми чудно подогнанными брючками, грудью, обхваченной узкой курточкой, не скрывавшей ни одной линии ее фигуры, — Минни, загадочную и смущающую, смотрящую на него своими невероятными глазами сфинкса — одним зеленым, другим синим, — пряча коготки в меховые подушечки, но явно готовую помешать ему пройти или разорвать его в клочки, если он не решит загадки, которую она ему предлагала. Однако она ловко подбирала слова, проявляла полнейшую тактичность, не злоупотребляла своими успехами; она даже пока притворялась, будто совсем позабыла о празднике, что избавляло молодого человека от того, чтобы самому заговорить на эту тему. Самые назойливые ее вопросы были молчаливы; но Симон не мог уклониться ни от ее вопрошающих, живых, разомкнутых губ, ни от изогнутого в вежливом вопросе профиля, ни от ароматного призыва ее шеи. Если она случайно задавала ему вопросы открыто, обычным человеческим языком, то всегда лишь чтобы предложить ему развлечься, прогуляться, посмотреть гравюры у нее дома. У нее всегда было ровное настроение, она никогда не дулась на отказ, принимала извинения с той же восхитительной улыбкой, с какой делала предложения. Она говорила остроумно, дерзко, не пугаясь слов, не чураясь тех из них — опасных, «запретных», — что изгнаны из разговоров в приличном обществе. Она произносила их просто, не выделяя, с превосходным вкусом, безупречным тактом, и удивлялась, что ей не отвечают на том же языке, с тем же тонким распутством. «Можно подумать, что вы боитесь слов», — говорила она Симону. «Я действительно боюсь, — отвечал он, — тех, что сковывают воображение, вместо того, чтобы предоставить ему свободу…»
Наконец, однажды она снова заговорила с ним о докторе, о его дне рождения, о празднике, приготовления к которому были отложены в долгий ящик. Симон сумел проявить мужество и дошел даже до того, что солгал, дав ей понять, что «вернулся к занятиям». Она вроде бы приняла эти доводы; но мягко настаивала, чтобы он согласился хотя бы посодействовать в изготовлении декораций, в постановке. «Это не отнимет у вас много времени, — сказала она, — я все беру на себя; вы мне потребуетесь только в конце, особенно в последние дни. Хорошо?..» И добавила, словно угадав его мысли: «Это все совершенно безобидно, поверьте…»
Он не мог удержаться, чтобы не рассмеяться вместе с ней.
— Раз уж вы уверяете меня, что это не опасно…
— Да, — сказала она, развеселясь, — как коробки с красками для детей…
Однако Симон намеренно отворачивался от этого элегантного и немного скрытного существа, рядом с которым никогда не чувствовал себя совершенно спокойно. Он торопился вернуться в свой мир, в центре которого был источник радости, тот, что, веля ему отказаться от некоторых удовольствий, тем не менее не превращал этот отказ в жертву. Этот мир был благотворен и упорядочен. Дни теперь представлялись ему в виде двух отчетливых фаз, двух сходящихся склонов, на вершине которых стояла Ариадна, молча, пристально глядя на него. Эти склоны были неравны: подъем был медленным и трудным, а ожидающее в конце его явление Ариадны — кратким и едва ощутимым, все же это явление оказывало влияние на всю протяженность дня, поднимавшегося к нему, и даже на первые часы утра, когда Симон всегда прочитывал в зеркале на стене обещание ясной погоды или угрозы бури. Но у ответа, который приносило ему небо, теперь появлялся второй смысл: за этим небом была новая материя, которая тоже струила синеву. Спускаясь по утрам, между двумя снежными валами, по крутой и скользкой тропинке, ведшей к Дому, миновав ели, выстроившиеся на склонах — сияющие призраки, в чьи ряды вплеталось тонкое замысловатое кружево молодых берез, Симон первый раз представлял себе счастье, которое будет дано ему вечером, когда та же дорога отведет его к Ариадне, и его следы, отпечатавшись на снегу и затвердев от мороза, словно печатью скрепят его счастье. Он говорил себе, что все следы, оставляемые им на этой тропинке до урочного часа, были лишь грубой пробой вечерних, но ему нравилось их делать, так как он знал, что непременно наступит момент, когда они сменят свою грубость на эту исключительную красоту, эту мучительную и томительную нежность следов человека, идущего к любви.
Но если ожидание уже обладало всеми преимуществами, которыми его наделял его предмет, к самому предмету за это были обращены все мысли и грезы, скопившиеся за часы, когда он был всего лишь надеждой. Чары Обрыва Арменаз возвращали всему сущему высшую ценность: каждый вечер, в присутствии Ариадны, Симон испытывал ощущение, будто он взошел на вершину. Пейзаж, лежащий у его ног, потерял свою форму; от пройденного оставалось только нагое небо. Каждый раз он с равным восторженным удивлением вглядывался в этот лик, на некоторое время застывавший в конце дня перед его мысленным взором, как звезда, чей свет лился для него одного, между серой дверкой и зеленым растением, — двумя предметами, которые, в силу своей незначительности, возвышались до высшей степени значимости. Он узнал это растение, как по очереди распознал столько других вещей, когда-то в прошлом связанных с Ариадной, во времена, когда он еще не был с ней знаком. Именно сквозь листья совсем такого же растения ему довелось впервые разглядывать лицо девушки. Именно за совсем такой же дверью одним
Несколько недель прошли для Симона в этом состоянии счастья, бывшего выше счастья, сама простота которого так затрудняет к нему доступ людям, и которое они обычно не умеют сохранить. Словно поступь времени изменилась. Это умиротворяющее однообразие часов, в котором молодой человек так долго прожил и в котором одна за другой растворялись единообразные взаимозаменяемые минуты, похожие на кружащиеся сцепленные снежинки, падавшие у него на глазах в безликость одного и того же сугроба, — это однообразие теперь было лишь завесой, за которой жизнь разделялась, и две противоположные части диптиха молча поворачивались на шарнирах. В каждой из них время текло в разном ритме, и самые яркие его частички и гасли быстрее всех. День теперь был всего лишь широкой дорогой, пересеченной краткими вспышками, и ведущей через аллеи, вычищенные зимой от любой тени, к тем вершинам, на которых ему встретится любовь.
Пока подруги Ариадны, выходя из столовой, поочередно появлялись в резком свете большого коридора, где их поджидали нахальные мужские взгляды, Ариадна в своем коричневом платьице, незаметно отделившись от их компании, шла по длинным коридорам, открывала двери пустых залов, проходила по темным туннелям и, в конце концов, выходила на неясное безымянное место, абстрактное место, которому маленькое зеленое растение довольно условно придавало земную окраску.
Им нужно было сказать друг другу самые неотложные вещи: их сердца переполняло все то, что принес им день; но время, которое им предстояло провести вместе, было так коротко, что, не желая дать себе отвлечься от своего обожания, оба молчали. Они смотрели друг на друга, созерцали друг друга с жадностью, счастливые ощущением того, что они целиком захвачены любовью, уверенностью в том, что их встреча не ограничена узкими рамками замкнутого мира, но их окружает еще что-то, созданное ими не только для себя. Ибо их любовь стояла между ними, как немое и невидимое существо, бывшее выше их обоих. Все способствовало их отрешенности от мира. Они в сотый раз разглядывали эти голые стены, создававшие вокруг них неопределимую обстановку, которая не несла на себе отпечаток времени, где ничто не напоминало о том, что всему когда-то приходит конец: можно было подумать, что это прихожая вечности. Само тело Ариадны сливалось с простотой этого непреходящего мира. Ее улыбка, слегка обозначенная краешком губ, была улыбкой самой судьбы. Она объединяла в душе Симона образы самых старых грез, самых стойких, из тех, на которых никак не отражается реальная жизнь, потому что слишком большое расстояние отделяет их от нее, и у них нет никаких шансов сбыться. Эта неподвижная улыбка, казалось, тоже не связана со временем. Губы, сложившиеся в нее, должно быть, не претерпели рождения, а еще того меньше — эти пламенные глаза, чья невинность бросала вызов годам.
И в предметах, которыми окружала себя Ариадна, ничто не противоречило этому впечатлению. Все в ней наводило на мысль лишь о снеге, морозе, ночи. Но снег, на который она ступит, был густым, плотным, надежным, как на горных вершинах, таким, что не растает, с которым еще предстоит прожить несколько месяцев и который в этот самый момент вновь начинал скапливаться во все новые сугробы у стен. Ночь, через которую она пойдет, тоже была чистой и первородной, одной из миллиардов ночей, осенивших Землю с тех пор, как она стала вращаться в пространстве. Ариадна была так же молода, как природа; она была вечно молодой спутницей стихий…
Понемногу, по мере того, как Симон смотрел на нее, у него начиналось нечто вроде головокружения. В самом конце коридора, словно выходя из тумана, проявлялся какой-то предмет. Это был единственный неприятный и определимый предмет в этом месте; к тому же он был повешен в потемках, на стене поперечного коридора, как постыдная вещь, вещь из другого мира, нелепый спасательный круг, вдруг выплывший из океана ночи. Этим предметом были часы… По мере того, как большая стрелка, зябко вздрагивая, неумолимо приближалась к цифре «VI», то есть к приговору, взгляд Симона снова становился осмысленным. Не то чтобы ход стрелки по циферблату мог уменьшить очарование. Напротив, было очевидно, что и это движение совершается по извечным законам и ничего не может изменить. Цифры по краям циферблата были чистой условностью, они вовсе не могли ускорить ход времени. Каждый вечер снова наступал момент, когда маленькая стрелка устанавливалась на цифре «VI», а большая достигала своего апогея — тогда могло возникнуть чувство, будто так было всегда. Именно в этот момент в конце коридора появлялась Ариадна, в коричневом платье, как звезда на своей орбите. И тогда Симон испытывал в точности то же состояние души, что и накануне, в точности такое же очарование. И вечное возвращение приравнивалось на эти несколько мгновений, чудесно отделившихся от времени и пространства, к настоящей вечности. Но даже прежде того, как большая стрелка, принявшаяся рывками спускаться, достигала роковой вехи, за которой она вновь начнет восхождение, — по всем этажам Дома, наполняя коридор ужасным дребезжанием, раздавался последний звонок дня, такой же грубый, как звук рожка, разрывающий полотнища тишины. Это была череда резких звуков, принимавшихся вибрировать во всех точках пространства, ввинчиваясь в уши, обхватывая весь Обрыв Арменаз крикливой цепочкой, повсюду преследуя опоздавших, обрушивая на все дружеские беседы занавес прощаний. Вскоре сама сестра Сен-Гилэр, которая, со своим лицом ведьмы, словно нарочно была подослана ревнивой судьбой для несчастия влюбленных, подобно роковому старику, пришедшему разлучить супругов посреди их брачной ночи, появится в самом конце коридора, хлопая морщинистыми ручками, от чего вдобавок звенели все ключи, подвешенные к ее поясу…
Симон не дожидался ее прихода. Он давал Ариадне исчезнуть через маленькую дверь, открывавшуюся на железную лестницу, которая выходила на луг, тогда как сам проходил по всем излучинам коридоров. Но иногда он провожал девушку до площадки, образованной лестницей перед дверью, и смотрел, как она уходит, погружаясь в ночь. Она словно отправлялась в настоящее путешествие, в настоящую ночь, в страну, границы которой не всегда видны; и он не без тревоги отпускал ее в этот темный холодный мир, на эту дорогу, полную ловушек и временами скрытую туманом. Он никогда не был абсолютно уверен в том, что снова увидит ее после того, как отпустит вот так, и, глядя, как исчезает ее фигурка, испытывал чувство, похожее на то, как если бы он присутствовал при ее смерти.