Силы неисчислимые
Шрифт:
Иванченков останавливает возле нас свои сани. Лицо пепельно-серо. Глаза ввалились. Глядя в сторону, говорит глухо:
— Опоздал. Извините, товарищ командир. Жена, знаете… И малыши, ведь двое их у меня… Сначала толковал ей всякое по хозяйству. Потом по лесу возил, показывал, где можно скрываться на тот случай, если придут гитлеряки, а как сказал ей, чтоб только живьем в руки фашистам не давалась, тут она и заголосила. Никогда еще она так не плакала, товарищ командир. Никогда, — повторяет он, и у самого слезы медленно катятся по щеке, застревая в густых рыжих усах.
Глазам не верю: Иванченков
Вспомнилось наше первое знакомство в Смилиже. Иванченков там был у немцев старостой. Но это, как позже выяснилось, был наш подпольщик, предельно честный и преданный нашей Отчизне. Когда же мы впервые пришли к нему, он был уверен: смерти не избежать. Но ни один мускул на его лице не дрогнул. Почему же теперь он так сник? Жену с ребятишками трудно оставлять? Нет, не только это. Там, в Смилиже, он нервы стиснул в кулак, чтобы выиграть схватку, выгадать время, доказать, что он настоящий советский человек. Сейчас же, в кругу друзей, и он не мог и не хотел скрывать свои чувства.
Иванченков встряхивается, прикладывает ладонь к козырьку:
— Разрешите приступить к командованию взводом?
— Не взводом, а ротой, — поправляю я. — Такое решение принял штаб.
Он соскакивает с саней. Взволнованно смотрит то на меня, то на Реву. Хочет что-то сказать, сказать много и горячо, но произносит тихо и коротко:
— Не подведу!..
Бросается в санки и гонит свою мохнатую лошадку.
Подходит Мария Кенина. Держится спокойно. Даже улыбается. Пожалуй, посторонний человек поверил бы ее спокойствию. Но я хорошо знаю Кенину. И знаю, откуда она пришла. Слишком громкий голос выдает ее боль.
— Вы ж понимаете, — говорит она, — с моей мамочкой покуда договоришься — и день мал станет. Такие страсти развела. «Я твою дочку берегла, как наседка пестовала. Так ты теперь вот что надумала — уходить за тридевять земель. Нет, милая, раз ты мать, так и сиди тут, а я тебе не кошка, чтобы дите, как котенка, по лесу таскать…»
От напускной веселости не остается и следа. Мария вот-вот расплачется.
— А тут еще дочурка вцепилась: «Не уходи, мамуля!» Не помню, как и вырвалась, как по лесу шла…
Смотрю на нее. Молодая, красивая. Война оторвала ее от ребенка, от матери, от учительской работы, а сегодня уводит далеко от родного дома, в неизвестность. И снова, в какой уже раз, в сердце стучится мысль: беспредельно благородство наших людей, изумительна красота их подвига — скромного и величественного…
Трудно уходить из этих мест, ох как трудно! Колонна наша уже повернула к реке Неруссе и снова остановилась.
Задыхаясь, бежит к дороге Григорий Иванович Кривенков. Окружаем его. Он валится на сани, заходится кашлем. Наконец поднимает голову, вынимает из бороды застрявшие сухие травинки.
— Когда еще свидимся? — слышим его надтреснутый голос. — Хотелось бы с вами, да силы уже не те.
И сразу заговорили все.
— Давай лечись как следует, теперь мы и без твоей помощи обойдемся.
— Лети в Москву, там орден получишь, а после войны вместе с тобой его обмоем…
Стоял такой галдеж, что я едва расслышал мольбу Григория Ивановича:
— Езжайте, хлопцы, скорее езжайте…
Поднялся с саней, обвел всех нас взглядом. И сразу оборвался гомон. И в наступившей сторожкой
Григорий Иванович Кривенков махал нам вслед шапкой. Мы оставляли человека, который так много сделал для нас. Я уже говорил, что он раздобыл для нас больше тысячи винтовок. За это он первым из брянских партизан был награжден орденом боевого Красного Знамени. Мы больше не встретились с ним. Этот неутомимый человек и после нашего ухода продолжал оказывать помощь партизанам. И однажды, разыскивая тайные места с оружием, усталый и больной, он упал в лесу и уже не поднялся. Пусть советские люди никогда не забудут этого имени: Григорий Иванович Кривенков. Он до последнего дыхания был на боевом посту и отдал жизнь за свое Отечество, которому служил верно и беззаветно.
Чердаш неутомим в беге. Санки то и дело размашисто ударяются о пни и вековые шершавые сосны, между которыми извивается дорога. Едем день, другой. Уже реже стал лес. Показались поляны, чуть зеленеющие от молодой травы, хотя в ложбинах еще лежит снег. По раскисшей дороге и Чердаш замедляет шаг. Вот и знакомые заросли орешника. Говорю Реве:
— Это урочище Брусна, Павел. Смотри вправо, а то промахнем мимо.
Но одинокий дом лесника почему-то показался левее от нас.
— Да це партизаны Ковпака натоптали тут столько дорог, что доброму чоловику не грех и заблудиться, — ворчит Рева.
Направляемся к тому самому дому, где в ноябре 1941 года мы разрабатывали свою первую боевую операцию. Безумно дерзкой она была. Сегодня трудно и поверить в такое. Под носом двух эсэсовских полков и штаба немецкой дивизии наш отряд, состоявший всего из девяти человек, принял решение разгромить станцию Зерново на железной дороге Киев — Москва. Да, мы были вдевятером четыре красноармейца и пять офицеров. Отряд разбили на четыре ударные группы. Первая группа — Рева и Бородавко — нацеливалась на бензохранилище и подожгла более ста тонн бензина. Вторая группа — Пашкович и Яиьков — взорвала склад со снарядами. Сержант Ларионов и наш разведчик Василий Волчков, вооруженные одним пистолетом, охраняли тыл на случай немедленного отступления. Комиссар Богатырь, лейтенант Федоров и я штурмовали караульное помещение, где нам удалось уничтожить более тридцати фашистских солдат и офицеров, охранявших станцию.
Собственно, мы могли бы этим и ограничиться, так как из Середины-Буды и хутора Михайловского эсэсовцы повели по станции бешеный огонь из всех видов оружия, но стреляли они очень неточно. Пришлось «помочь» им: мы уничтожили все станционное хозяйство, а заодно заминировали ближний мост.
Возвращались счастливые и окрыленные. Понятна была наша радость: ведь еще вчера мы, горстка советских бойцов, вырвавшихся из вражеского окружения под Киевом, сидели в деревне Подлесной и не знали, что делать, с чего начинать свою новую партизанскую жизнь. Кое-кто из перепуганных местных жителей твердил нам: «Сейчас наш брат пусть хоть с автоматом будет, но против фашистской силы он что комар против бугая — хвостом махнет бугай, и комар даже конца своего не почувствует». Другие вторили: «Это вам не гражданская война: тогда кол от плетня в дело шел, а сейчас танки, самолеты, пушки, пулеметы, пехоты тьма где только хоронились они в той Германии…»