Синее на желтом
Шрифт:
— Понимаю, — сказал Юра Топорков. — Ну а если на нашу армию перекинется…
— Тогда и решим. Впрочем, до редакции отсюда ближе, так что придется, пожалуй, сначала домой забежать.
— Так чего же мы стоим, пошли, — сказал Юра и зашагал, уже не оглядываясь. «Ох и характер». А я несколько раз все же оглянулся. Юре что! Для него все шумы происходящего там, на передовой, боя сливались, наверное, в сплошной грохот и гул, а у меня ухо натренированное, я все различаю: вот уже вступили в дело пулеметы, автоматы, винтовки. Значит, пошла на наших немецкая пехота. Хотелось бы поглядеть, как ей набьют морду — у нас тут оборона дай боже.
Надо было
Нет, нельзя о таком такими непозволительно пустыми словами. Только где так сразу возьмешь весомые и подходящие — когда надо, их никогда нет под рукой.
— Ох, и жрать охота, аж живот подвело, — неожиданно вырвалось у меня. Это было и правдой, и неправдой, и говорить об этом во всяком случае не стоило. Разве только для того, чтобы увильнуть в сторону. Но Юра уже всем и всяким моим словам верил.
— Вот черт, нехорошо получилось, — сказал он. — Я ведь не знал и с чаем весь хлеб уплел, до крошки.
— А откуда ты тогда мог знать про меня и про мое голодное брюхо, — рассмеялся я. — И ты не беспокойся — до дома как-нибудь доползу, а там у нас каша никогда не переводится. Если хочешь, вместе позавтракаем.
— А можно?
— Чудило-мученик, почему же нельзя, своя ведь столовая, военторговская. Завстоловой у нас, правда, скуповатый, но для нашей редакционной братии он что хочешь сделает. Без отказа.
— А я еще на гражданке заметил: если человек из редакции, ему всегда все навстречу идут.
— Вообще идут, да только не всегда и не все, — ради истины возразил я.
— А ты давно в редакции?
— Скоро три месяца.
— А до этого кем был?
— Взводным генералом, кем же еще! Пока в редакцию не перевели, я без взвода ни шагу. А как перевели…
— Так сразу и перевели?
— А как же еще! В пару дней все сварганилось. Ну, вызвали, как положено, к начальству, побеседовали, включили в приказ, а там уже все само собой пошло — «Взвод сдал, взвод принял», предписание в зубы, и вот с тех пор шурую в редакции.
— Смотри, как просто! — сказал Топорков. — А я думал, для этого надо специально учиться.
— Это правильно — учатся. В редакции у нас есть такие, что академии кончили, и вообще большинство с высшим образованием. Но главное — это уметь писать. Способность надо иметь к этому, понял — способность.
— Вот это я и подумал. Откуда, думаю, в редакции узнали, что у командира взвода Медведева есть такой талант.
— А ты, видать, без подковырки не можешь, товарищ Топорков.
— Какая ж тут подковырка?
— Ладно, ладно, я не обидчивый. Но о таланте говорить не будем, талант это высшая категория. А я человек скромный: кое к чему способный, кое-что умеющий. Вот люди это и заметили. Могли, понятно, и не заметить, но я, дорогой Юра Топорков, воевал в знаменитом полку. К нам из каких хочешь редакций приезжали, а уж из нашей армейской — эти само собой. В полку дневали и ночевали. Из-за этого у нас многие военкорами стали. Пристанет к тебе корреспондент: напиши заметку — как откажешь? И я тоже несколько заметок написал по просьбе корреспондента армейской газеты. И вроде получилось — напечатали. Одну даже на первой полосе, под передовой. Ну а потом я уже сам, не по
Я достал из нагрудного кармана гимнастерки аккуратно сложенную вчетверо нашу двухполосную армейскую газету, осторожно расправил ее и протянул Топоркову. Я думал, что он остановится, но Юра принялся читать мой очерк на ходу. Меня это огорчило, я тогда очень гордился этим своим творением и хотел, чтобы читали его серьезно, с увлечением. И я обрадовался, когда Топорков споткнулся — значит, внимательно читает, значит, увлекся — и мгновенно подхватил его под локоть и бережно поддерживал дорогого читателя до тех пор, пока он не дочитал мое произведение.
— Здорово! — сказал Топорков, возвращая мне газету. Я не понял, кого он хвалил, и не сдержавшись спросил:
— Читается?
— Здорово! — повторил Юра, и я, польщенный его похвалой, обещал на радостях:
— Я и о тебе напишу. Вот примешь взвод, повоюешь, и я такой очерк сотворю, закачаешься. Ты только постарайся, Топорков, наломать фрицев не меньше, чем Иващенко.
— Ну, там видно будет, сколько наломаю. Мне бы только добраться до них.
— Доберешься, за этим дело не станет. И знаешь, хорошо бы начать этот очерк с небольшого разгона. Ну, о том, как мы познакомились, как идем по степи. И степь мне обязательно хочется описать, коротко, но чтобы все видели, какая она. Если только сумею, конечно.
— Сумеешь, у тебя слог хороший, — сказал Юра.
— И в редакции тоже некоторым нравится, а некоторые, наоборот, поругивают, точности, говорят, не достает.
— Ну, они знатоки, у них и суд другой. А по мне, слог у тебя и так хорош и даже очень. Ты, должно быть, уйму книг прочитал.
— Порядком. Я книгочий запойный.
— А я как-то не увлекся. Кое-что прочитал, правда, но кинокартин просмотрел гораздо больше. У нас в городе два клуба и отдельно еще кинотеатр, так что почти каждый день новая картина. Вот я и забегался. Глупо, конечно, а еще глупее другое — как увижу на экране красивую киноартистку, так и влюбляюсь.
— Всерьез влюбляешься? — не поверил я. Что-то не похоже это было на Юру Топоркова. Мне он уже виделся человеком серьезным, положительным, а такая чрезмерная влюбчивость свойственна обычно людям легкомысленным.
— Ну, всерьез, невсерьез, а влюблялся по всем правилам и в мечтах всякие романы с ними крутил.
— В мечтах не опасно. А наяву втюришься в красивую киноартистку и погоришь, как швед под Полтавой. Я это точно знаю. Сам чуть не погорел. Ты в Тбилиси когда-нибудь бывал? Жаль. Замечательный город. У меня дядька родной в Тбилиси. Он и сейчас там хирургом в военном госпитале. Все говорят, что хирург он заправский. А вообще он мировой парень, мой дядька. В позапрошлом году летом я у него две недели жил — я тогда собирался в Тбилисское артучилище поступить.