Синее на желтом

Фейгин Эммануил Абрамович

…Меня окликнул сверху один из могильщиков…

— Товарищ, табачку не найдется?

Я достал из кармана свой НЗ — еще не начатую пачку папирос и поднялся на макушку кургана.

Могильщики уже выкопали яму по пояс себе и теперь осторожно выбрасывали землю, чтобы она не осыпалась ни обратно в могилу, ни вниз по склону. Вырытая земля им вся нужна была, до последней крохи, чтобы насыпать могильный холм, чтобы заметно нарастить этот древний курган. А то ведь и не найдешь потом могилу товарищей — курганы тут повсюду и все схожи. Да только надолго ли такая отличка? Множество войн прокатилось по приазовскому краю, и после каждой степные курганы становились все выше. Хотелось мне верить тогда, что ломаем мы последнюю войну и курганы эти не будут уже больше расти. Сейчас некоторые из них, увы, еще поднимаются, как памятники тем, кто пал,

приканчивая войну. И все. На века. И уже никогда ни на вершок выше. Хотелось верить в это, но почему-то не верилось.

Могильщиков было четверо, и они взяли из пачки четыре папиросы, но прикурили от моей только две, а две приберегли на после, и тот, кто попросил у меня табачок — он был среди них явно если не начальником, какой уж тут начальник, то старшим, и мысленно я прозвал его так: «Старшой», — сказал, как бы извиняясь и за себя, и за своих товарищей:

— Вчера дочиста раскурились. У нас всегда так после боя, хоть обыскивай, хоть пытай, ни у кого ни щепотки.

Старшой с удовольствием и неторопливо затянулся, выпустил дым колечками и некоторое время молча наблюдал, как они тают в морозном воздухе.

— Вот ведь, баловство этот табак, — сказал он, — очевидное баловство, а душу бойцовскую, факт, согревает.

— Это верно, — подтвердил я. — Очень даже согревает. Другой раз, когда нет табака, на стенку готов лезть. Все за цигарку отдашь.

— Все, да не все, — поправил меня Старшой и спросил: — Комбат у себя?

— У себя.

— Узнать бы у него, на какую глубину копать. Грунт тут, правда, не тяжелый, да выдохлись мы — день в бою, а ночь без сна. Не управимся.

— Я бы помог, да вот нога.

— А что у вас? Да вы разуйтесь, я посмотрю, у нас в семье все в таких делах разбираются. Дед у нас костоправом был, знаменитым.

Кряхтя и охая, я снял сапог и, обнажив ногу, показал ее Старшому.

— Ну, это не страшно, это мы враз вылечим, — сказал Старшой. — Да вы садитесь — и мне будет удобней, и вам.

Я сел на краю могилы, свесил в нее ноги, и Старшой тут же принялся массировать больную ногу — руки у него были сильные, очень шершавые, жесткие, и вначале они показались мне грубыми и неумелыми, потому что причиняли боль, но через минуту-другую они уже стали казаться мне бархатными… Боль в ноге прекратилась, и опухоль, верьте не верьте, буквально на глазах моих стала исчезать.

— А теперь наверните портянку потуже и хоть шагом, хоть бегом, аж до самого Берлина, — сказал Старшой и, подышав почему-то на ладони, стал малой саперной подравнивать стенки братской могилы, в которую сегодня положат Юру Топоркова и его двадцать шесть кровных братьев. Кровных.

…У землянки комбата уже стоял грузовик, и сидевший в кабине пожилой лейтенант в строгих докторских очках высунулся в окно и закричал мне:

— А ну давай, давай, я тороплюсь.

Подгоняемый этим окриком, я схватился за борт, но тут же заколебался: кажется, надо зайти к комбату, кажется, даже положено, ну да ладно, он же сам сказал «идите». Затем я поискал глазами Мощенко — трубу к самовару он приладил, и она попыхивала дымком, а самого Мощенко не видно, должно быть, он тоже в землянке — и уже в кузове подумал: «Нехорошо получается, да что поделаешь».

Автомобиль рванулся и понесся по степному ухабистому проселку. Негруженую машину сильно подбрасывало, мне надо было устроиться поудобней, и я огляделся: в левом переднем углу кузова, обхватив руками колени, сидела санинструктор Нина… «Нина, Ниночка!» — кричали ей вчера раненые, и она под огнем устремлялась на каждый такой призыв о помощи, и перевязывала, и утешала, и вытаскивала раненых из боя.

Я видел это и проникся уважением к удивительно хорошенькой (заметил и это, даже в бою заметил. Молодость!) и храброй девушке. Глядя на нее, я уверовал, что если и со мной случится беда — в каждый последующий миг я мог, холодея от смертного ужаса, завопить «Нина, помоги!» — она выручит, спасет меня… Обязательно спасет… Как же не уважать такую девушку, не преклоняться перед ней! Мое уважение к Нине не исчезло и нисколько не уменьшилось, когда я решил, что между нею и Угаровым… короче говоря, вышло так, что у меня и сомнений никаких не осталось — Нина ППЖ, то есть походно-полевая жена комбата Угарова.

Не стану утверждать, ибо просто не помню, что это так и называлось тогда — ППЖ. Возможно, аббревиатура эта, как и грустно-озорная песенка «Мины рвутся, завывая, но со мною в блиндаже ночь проводит, сна не

зная, боевая пэ-пэ-же», — появилась позже, но самих ППЖ, пусть еще так не названных, мне уже не раз приходилось видеть. И у меня к тому времени сложилось определенное отношение к подобным союзам: «Если это любовь, настоящая любовь, — думал и говорил я, — тогда да здравствует любовь! Ну, а если…» Вот в этом втором «если» и была вся загвоздка: что-то я не видел, во всяком случае в ту пору не видел, чтобы рядовой боец или даже взводный командир обзавелся ППЖ. Куда им! Походно-полевыми женами обзаводились чаще всего имущие, и притом немалую, не взводного уровня, власть. (Правда, не обладая никакой властью, я тем не менее вознамерился обзавестись на фронте женой, но я же хотел взять Лиду не во временные походно-полевые жены, а в законные, чтобы всегда жить с нею вместе, до глубокой старости вместе — самое подходящее, во всех отношениях подходящее к фронтовой обстановке желание, — и умереть обязательно в один час с нею. И еще я хотел, чтобы она, законная моя жена Лида, народила мне детей — для почина мальчика и девочку, а потом, если получится, еще мальчика и еще… Наши, медведевские, семьи все многодетные). Власть! А я уже знал, что она такое на войне, всякая власть, а тем более высокая, и потому просто-напросто не верил, что все эти фронтовые брачные союзы основаны только на любви. На чистой любви. Нет, далеко не все. Ну, а если не на любви, так это же отвратительно, бесчестно. И я за это по-мальчишески непримиримо презирал и осуждал и самих пэпэже, и их ППМ, то есть походно-полевых мужей (сами они себя, конечно, так не называли, женщину назвать пэпэже — это можно, а чтобы мужчина сам себя назвал ППМ, нет уж, извините. Одним словом, я сейчас сам сконструировал эту аббревиатуру. Ради справедливости) — презирал всех, без исключения всех, кто заводил и допускал такую мерзопакость. Только к Нине это не относилось, у Нины была любовь, большая любовь, она сама вчера о ней объявила вслух, громко, как говорится, на весь мир объявила, когда с криком: «Коля! Коленька! Любимый!» — бежала во весь рост под пулеметным и минометным огнем к упавшему среди ровного поля Угарову.

Минут за пять до этого я пробрался на НП комбата (Мощенко и телефонист лишь чуть-чуть углубили старый стрелковый окоп на склоне кургана) с поручением старшого лейтенанта Грунина — командира моей роты, но доложить ничего не сумел, комбат разговаривал по телефону с командиром другой роты, и, судя по всему, был страшно недоволен, что она залегла и больше не продвигается.

— Хватит, кончаем тары-бары, сейчас сам приду, — негромко сказал комбат и положил трубку. Не бросил, а положил.

— Разрешите доложить, — начал было я, но комбат отмахнулся от меня, — потом! — и выбравшись из окопа, побежал вниз по склону. Мощенко, разумеется, за ним. — Назад! — Скомандовал ему комбат. — Обойдемся без тебя!

Может, комбат споткнулся и потому упал, но, скорее всего, он немецких пулеметчиков и минометчиков хотел таким манером обхитрить, да Нина же этого не знала, она видела только, что Угаров упал, и поэтому: «Коля! Коленька! Любимый!»

На весь свет, во всеуслышание — любимый!

Вот это, я понимаю, любовь! Верю, как не верить, что какие-то неведомые мне боги любви защитили Нину в тот момент от смерти, — а иначе не понять, как она осталась живой, — потому что гитлеровцы перенесли на нее весь огонь, предназначенный и для Угарова, и для всех нас. Весь огонь на нее одну. Нина, похоже, и не замечала этого, но Угаров… Придется допустить, что те же боги любви, выручая любящую, подсказали Угарову, что происходит и как поступить. И он мгновенно поднялся, погрозил Нине кулаком и побежал дальше, увлекая за собой вражеский огонь.

«Вот о ком надо обязательно написать, — подумал я, увидев в кузове автомобиля Нину. — И не статейку для газеты, а большой очерк для столичного журнала. Для «Огонька» или «Знамени». Надо только поподробнее расспросить девушку. И чтобы биографию рассказала, ну и о своих переживаниях».

— Здравствуйте, Нина, — сказал я.

— Здравствуйте, — ответила Нина и подняла на меня глаза — они у нее были заплаканные, и щеки у нее были мокрые от слез. Но я не удивился этому: после боя, после каждого кровопролитного боя всегда найдется о ком поплакать женщине, если, конечно, у этой женщины нежное, отзывчивое, любящее сердце. А у Нины оно, безусловно, такое. И мне захотелось тут же — в очерке это само собой, а лично даже приятнее — выразить славной, храброй девушке свое восхищение. И я сказал: