Синее на желтом
Шрифт:
Этому не было оправдания. Впрочем, оправдание мгновенно нашлось: «А зачем утешать вдову? Если она любила мужа, горе ее должно быть безутешным. Вот именно — безутешным. И я не хочу участвовать в предательстве, а разве не предают покойного, когда говорят вдове: «Не плачьте, не горюйте».
Должен сказать, что мне впервые пришло в голову подобное, но ход был знакомый, привычный и всегда оставляющий в душе неприятный осадок, и поэтому я тут же пресек эти суетные уловки мысли: «Неуместно, — осуждающе сказал я себе. — И вообще, нечего оригинальничать, не мальчик уже».
Огорченный своими промахами, я вышел в соседнюю комнату с решением минут через двадцать вернуться, подойти к вдове и все поправить.
В этой комнате сбились в небольшие группки
Я осмотрелся: лишь одно лицо показалось мне знакомым. Это было незаурядное женское лицо. Красивое? Не утверждаю. Может, и некрасивое, и все же… Представьте себе чувственные, слегка припухлые, почти алые, нет, не накрашенные, а сами по себе алые, губы и большие голубые, отрешенные от всего происходящего вокруг и потому холодные глаза.
«Полуведьма, полуангел», — сказал бы, возможно, о таком лице стихотворец, давнишний, разумеется, не сегодняшний, да и нынешние стихотворцы, дай им только уцепиться за какое-нибудь «полу-полу», и они тоже такое накрутят… Ну, а поскольку я пишу обыкновенную прозу, то скажу попроще: такие лица не так быстро забываются.
Вот и я не забыл. Мне лишь не сразу удалось вспомнить, где я видел эту женщину. Но и это вскоре вспомнилось: как ни странно, только и в первый раз я видел ее в подобных же обстоятельствах — на панихиде. Правда, видел мельком — у нас тогда были билеты на концерт японского джаза, и жена торопила меня — и все-таки я без труда вспомнил, что и на той, прежней, панихиде женщина эта сидела тоже в углу и в такой же позе: неподвижно и прямо, положив красивые, с длинными пальцами руки на колени. И глаза у нее и тогда были такие же отрешенные и холодные… Я и платье ее запомнил — она и на этот раз была в нем — строгое, но не траурное, а скорее полутраурное платье. И, как тогда, никаких украшений и никаких следов косметики.
Всем своим видом женщина как бы подчеркивала свое уважение к печальному ритуалу, вот только губы…
Каюсь, грешен — я загляделся на ее многообещающие губы… Подполковник Угаров сказал мне однажды, — это было года три тому назад, мы гуляли в парке и навстречу шла женщина, красивая женщина, и подполковник, перехватив мой взгляд, неодобрительно покачал головой: «Удивляюсь, как тебя до сих пор не погубили бабы, Семен», — сказал подполковник. Я рассмеялся тогда и ответил беспечно: «Пока бог миловал… Но, может, еще повезет и погубит какая». Подполковник Угаров снова покачал головой, но уже не осуждая, а как бы сочувствуя: «Поздно, пожалуй», — сказал тогда подполковник. Господи, боже мой, неужели напророчил? Я вздохнул, неожиданно для себя слишком громко вздохнул. Женщина не могла не услышать. Но она даже не поглядела в мою сторону. Так, может, она глухая? Мне доводилось видеть у глухих, особенно у тех, кто от рождения жил в безмолвном мире, такие вот отрешенные глаза.
«Бедная, бедная, — пожалел я женщину. — Такая внешность — и глухая…» Только версия эта продержалась недолго — минуты две или три. Затем что-то случилось с музыкой — она стала картавить, шипеть, заикаться, и женщина мгновенно, даже не глядя, протянула руку в угол (там и находился не замеченный мною раньше источник музыки — казенного серого цвета магнитофон) и быстро, всего несколькими заученными движениями все наладила.
Ах, вот оно что — значит, она управляет здесь музыкой, эта женщина.
Значит она — магнитофонщица.
Магнитофонщик, магнитофонщица… Профессия эта появилась у нас в городе сравнительно недавно, в середине пятидесятых годов. Прежде на панихиды и похороны приглашали плакальщиц и музыкантов.
К новшеству этому мои земляки скоро привыкли (авторитетные наблюдатели утверждают, что в эпоху нынешней бурной и всепроникающей технической революции давние, иногда вековые привычки быстро уступают место новым привычкам) и начали даже находить в нем немалые достоинства. И в самом деле: с музыкантов из похоронного бюро какой спрос — они играли, как умели и что умели, — а теперь даже у самого скромного гроба звучала музыка величайших композиторов мира, в исполнении самых прославленных оркестров. И тут, у гроба подполковника Угарова, тоже звучала настоящая музыка, если не ошибаюсь, это был Бах, и когда магнитофонщица, отрегулировав аппарат, вновь положила руки на колени и застыла в своей неизменной позе, я как-то сразу, ничуть не сомневаясь, решил, что женщина эта связана с музыкой не просто служебными отношениями (при чем тут служба?) и что сидит она так неподвижно и прямо, с отрешенными глазами, потому что она слушает музыку, эта женщина, только ее она сейчас и слышит и только ею сейчас живет…
Сюжетик для трогательного рассказа или даже романа с вполне современным названием «Магнитофонщица» начал складываться как-то сам собой. Я знаю, живой Угаров осудил бы меня за это. «Эх ты, сочинитель, опять бежишь от действительной жизни», — сказал бы подполковник Угаров. Вот так бы он сказал и посмотрел бы на меня сожалеющими и как бы сразу погрустневшими глазами. И я не стал бы оправдываться — хотя, честно говоря, временами просто презираю в себе эту, подобную алкоголизму, явно графоманскую страсть к пустопорожнему сюжетоплетению, — ибо вообще никогда не оправдывался перед Угаровым. Наоборот, даже добрые его советы, и добрые заботы, и добрые замечания всегда возбуждали во мне желание спорить, возражать, отказываться и поступать как угодно, но только не по-угаровски. Вот почему «осудил бы» разом обернулось «осуждает» (а что уже мог осудить лежащий в гробу Угаров?), и я, отлично понимая, что это нехорошо, что это все те же суетные уловки мысли, тут же «бежал» из «действительной жизни» в иную действительность (Угаров сказал бы: «В недействительную жизнь», так как он все настоящее, подлинное, в отличие от неподлинного и ненастоящего, называл действительным. Так он строго отделял действительную — солдатскую, «без баловства», с винтовочкой в руках — военную службу от «недействительной», и я, например, в зависимости от поведения, ходил у него то в действительных, то в недействительных людях) — бежал в тут же придуманную мною жизнь незнакомой мне женщины с приманчивыми губами.
Сначала я придумал ей детство. Я представил себе некрасивую, голенастую девочку — эта женщина не могла быть в детстве красивой, она и теперь некрасива, она необыкновенна — на первом ее концерте в музыкальной школе. Пожилая, важная гостья школы, пианистка с громким именем, говорит: «Вся в музыке» и целует девочку в лобик. Благословила, значит. Ну, а раз так, я уже смело веду мою героиню к заветным дверям консерватории. Кстати, прошлым летом, в дни приемных экзаменов, какой-то сорванец-абитуриент написал мелом на этих заветных дверях — я работаю неподалеку от консерватории и сам видел эту надпись — «Принимаем соловьев, выпускаем воробьев!». Увы, моего соловья в консерваторию не приняли, бедняжке не хватило одного балла. А что делают провалившиеся на вступительных экзаменах героини приличных романов (а я, разумеется, сочинял вполне приличный роман), спросил себя я и, не раздумывая, ответил: «Летят осваивать дальний Север или выходят замуж». Свою я выдал замуж. Но, кажется, неудачно — счастливая в браке женщина едва ли пойдет в магнитофонщицы, хотя это еще неясно — магнитофон все же музыка, и если человек без нее не может…