Синее на желтом
Шрифт:
— Ну вот, теперь и поспать можно.
— Вы в точности, как английский лорд, — сказал я.
— Что верно, то верно, — согласился разведчик, устраиваясь рядом с товарищами на нарах. — Я в точности, как лорд, а лорд в точности, как я… Только этому лорду еще бы и мою работенку.
Я рассмеялся. И разведчик рассмеялся. Это замечательно, когда люди вот так понимают друг друга. И мне захотелось сказать разведчику об этом. И я сказал ему, правда не совсем то, но, как говорится, от всего сердца:
— А ты мировой дядька, как я погляжу.
Он промолчал.
— Ты что, спишь уже? — спросил я.
— Сплю, — ответил он и, не впервой удивляя меня, тут же заснул.
Он спал на спине, но не храпел при этом, как другие, и я не без умиления смотрел на его чисто выбритое, порозовевшее от «шипра» лицо и думал о том, что так тихо и безмятежно спят только
Мне вдруг очень захотелось спать, но я еще не имел на это права: надо прежде записать рассказ разведчика в тетрадь. Я придвинул к себе фонарь и стал писать, сразу начисто, стараясь обрисовать дело как можно проще и ясней, поскольку мне самому, несмотря на обстоятельный рассказ разведчика, оно казалось не таким уж простым. Сложность этого дела, на мой взгляд, заключалась в том, что разведчики довольно крепко обманулись в своих предварительных расчетах и предположениях… Терпеливо наблюдая в течение нескольких дней за избранным, в силу многих обстоятельств избранным, немецким блиндажом, разведчики пришли к выводу, что в нем остается на ночь некий унтер-офицер, чаще всего с одним солдатом и лишь изредка с двумя. Вот этого унтер-офицера, занятого какой-то пока не установленной и непонятной деятельностью (очень даже возможно, что он разведчик), и решено было взять. Пошли наши на это дело, как известно, втроем, а в блиндаже оказалось не двое и даже не трое, а пятеро гитлеровцев, и для того, чтобы взять живьем того нужного человека, четырех пришлось ликвидировать. Причем учтите — стрелять нельзя было. И вообще, шуметь нельзя было, а в блиндаже и тесно, и темно, и вообще все не так, как предполагалось. Вот это и называется «попасть в сложный переплет», из которого наши разведчики с честью вышли. Так я об этом, не жалея признательных слов, и написал для нашей газеты, целясь на первую ее полосу, точнее, в самый центр ее — а как же, только в центр, потому что это фитиль из фитилей… Вот так-то, уважаемые асы репортажа, — фитильчик вам, и будьте здоровы!
Как я ни крепился, меня все же сморило, и, едва поставив точку, я уснул тут же за столом, а проснувшись через часок, сразу же перечитал написанное, и оно мне так понравилось, что я впервые подписался под газетным материалом не как обычно «лейтенант С. Медведев», а «Семен Медведев». Ну точь-в-точь, как наш штатный редакционный писатель. У него почему-то звание интендант II ранга, но в газете рядом с его фамилией оно так ни разу и не появилось, писатель ставил только фамилию и имя полностью — никаких сокращений или инициалов. И мне, — ох, до чего же тщеславны иные мальчишки! — захотелось того же.
Итак, мне повезло — это теперь я говорю повезло, а тогда, зазнайка, я, конечно, думал, что мне такая удачливость по таланту положена — и в самом прекрасном расположении духа я направился к себе домой, в редакцию.
Прекрасному моему настроению, помимо всего остального, способствовало и то, что я был добротно и ладно одет и обут, а фронтовики знают, как много это значит. На мне была теплая шапка, овчинный полушубок, правда, изрядно потрепанный и замызганный за эту первую военную зиму — он был вначале белым, а стал почти бурым — но выглядел он на мне, этот кожушок, клянусь, элегантно, по-солдатски, конечно, элегантно, во всяком случае чувствовал я себя в нем намного лучше, чем в теперешней своей дорогой импортной дубленке. Но больше всего меня радовали сапоги — почти новые, яловые, на толстой крепчайшей подошве, подкованные на все четыре. Теперешний франт, понятно, на такие сапожища не польстится, покамест, видите ли, мода только на дубленки, а я тогдашние мои яловые носил и с пользой, — это же счастье солдату, когда ноги у него сухие, когда они в тепле, — и с форсом. Вот именно с форсом. Потому что умел их носить, а это, уверяю вас, не такое уж пустяковое умение. Мне оно досталось по наследству: отец мой, солдат двух войн, научил меня так наворачивать портянки — ни складочки, ни морщинки, — что в них можно было ходить и без сапог по земле и танцевать вальс на паркете. Ну, насчет вальса на паркете, не утверждаю, сам не пробовал, это у отца присловье такое было о вальсе и портянках, а на военных дорогах и вообще на войне отцовские эти сапожно-портяночные уроки мне здорово пригодились. И эти, и многие другие.
Да, все замечательно, все самым лучшим образом сошлось в начале того
Напевая что-то веселое, — я плохой певец, и если пою, то только в самые хорошие минуты, — я, как на коньках-самоделках, прокатился на стальных подковах сапог по затянутой голубоватым ледком лужице, затем сбежал по еще заснеженному склону в довольно глубокий овраг, и ноздри мои с наслаждением втянули чудесные, ну прямо-таки домашние запахи дровяного дыма и уже почти поспевшей гречневой каши — спрятанные в овраге полевые кухни заканчивали приготовление завтрака. Мне сразу захотелось есть, а заправленная жареным луком гречневая каша — моя страсть. Но позавтракать можно и дома, у нас сегодня тоже, наверное, каша, ну если не гречневая, то перловая обязательно, а сюда я пришел не за этим: мне сказали, что у кухонь часто бывают машины разных продскладов и, следовательно, можно рассчитывать на попутную.
И действительно, у одной из пещерок, — а их тут множество было понарыто, — стоял грузовик, из которого двое парней выгружали повизгивающих кабанчиков. Голов десять они выгрузили и загнали в пещеру и столько же оставили в кузове. «Ну, значит, не попутная», — подумал я, но на всякий случай спросил:
— Куда путь держите, хлопцы?
— А тебе куда надо?
— В армейскую редакцию.
— Редакция? Это где же она? — спросил один из парней, судя по всему, и особенно по пятнам на ватной куртке, водитель грузовика.
— Это где железный ветряк стоит, — пояснил я. — Слева лесопосадка, а справа ветряк.
— Там разве? Ну, это не за горами, — сказал водитель. — А вы что, работаете там?
— Работаю.
— Редактором?
— Да… вроде, — замялся я. Смешно, но до сих пор не могу привыкнуть к тому, что для непосвященных все работники редакции — редакторы.
— Вроде Володи, — рассмеялся водитель. — Что ж, подвезем, товарищ редактор, как редактора не подвезти. Вот только доставим наших чушек еще по двум адресам и прямым путем в редакцию. К самому парадному подъезду. И товарища младшего лейтенанта подбросим.
Младшего лейтенанта?! Это меня не обрадовало: один я еще мог рассчитывать на комфортную поездку в кабине, как-нибудь устроились бы, а раз уже есть какой-то младший лейтенант, то пожалуйте в кузов, граждане пассажиры, на бесплацкартные места, вместе с чушками. Нехорошо.
— А где он, этот младший лейтенант?
— А вон за той кухней. Видите?
Я посмотрел и увидел. Юру Топоркова увидел. Разумеется, в тот момент я еще не знал, что человека этого зовут Юрой Топорковым. Просто сидел на ящике у полевой кухни незнакомый мне паренек, моего примерно возраста, и пил чай, крепко обхватив озябшими руками большую кашеварскую фаянсовую чашку. Я давно приметил, что у многих наших поваров-кашеваров именно такие пол-литровые чайные чашки. А то еще и большей емкости. Они великие чаевники, наши кашевары. «А перчатки младший лейтенант потерял. Или обменял в дороге на молоко», — почему-то подумал я, ничуть не сомневаясь, что паренек этот только-только приехал на войну: слишком новенькой выглядела его длинноватая, на мой вкус, шинелька, — а шинели, как известно, стареют на фронте необыкновенно быстро, — и слишком тощим был лежащий у его ног «сидор» — а это значит, что человек из тыла явился, там, говорят, со снабжением неважно стало. Ну а подойдя поближе, я мгновенно учуял запах санпропускника, а это у меня в то время было непрочно связано с железными дорогами, на них что ни посадка, что ни пересадка — санпропускник. Безусловно, это и нужно и мудро, но потом ты долго-долго распространяешь вокруг себя такое «благоухание», словно всю жизнь до того провел в аптечном шкафу.
— Это вы хотите ехать? — спросил я.
— Да-да, я! — младший лейтенант быстро поднялся, выплеснул из чашки остаток чая, вернул ее кашевару и, подхватив с земли свой «сидор», шагнул мне навстречу. — Уже едем?
— Скоро поедем, — сказал я, хотя еще не принял такого решения — не хотелось мне ехать вместе с чушками.
— Вот и замечательно, товарищ… — Он вопросительно посмотрел на меня — его уже приучили к воинской субординации, а по моему внешнему виду никак нельзя было определить, кто я в этом плане: мои лейтенантские «кубари» и командирская портупея с кобурой и пистолетом, а также планшет с картой и драгоценной тетрадью были скрыты от него под полушубком, а так поди разберись.