Синее на желтом

Фейгин Эммануил Абрамович

Ну хорошо, допустим, вы правы, капитан Добряков, и это действительно не моего лейтенантского разумения дело (хотя я только знать хочу, а не решать, только знать), допустим… Но зато насчет крох с чужого стола я вам обратное докажу, товарищ Добряков. Подождите часок-другой, и я вам на стол не крохи положу, а полновесный каравай, прямо из печки, с пылу-жару, — думал я, складывая карту и прощаясь с кашеварами, свиновозом и свинобоем. Я даже испугался, что не застану Добрякова в редакции, — он мог поехать в часть или в штаб армии, — а мне просто необходимо было видеть выражение его лица, когда он будет читать мой материал о разведчиках.

…Мы с Топорковым выбрались из оврага и пошли степью, как сказал бы капитан Добряков, в заданном направлении. В такую пору,

когда зима только-только кончилась, а весна только-только началась, приазовские степи не очень радуют глаз: повсюду преобладает серый, невеселый цвет, и даже снег, там, где он еще сохранился, не сверкает, не искрится под солнцем, потому что он уже тоже грязно-серый. Конечно, там, где степь возделана человеком, она и в самые первые весенние дни уже хорошеет, добавляется, по крайней мере, три новых цвета: зеленый — озими, темно-коричневый — зяби, и черный, отливающий синевой цвет весновспашки. Но мы с Топорковым шли по невозделанной хлеборобами степи, ее никогда не пахали и не засевали, эту целинную степь, здесь — с незапамятных времен и до нашего двадцатого века — только воевали, а в перерывах между войнами пасли неприхотливых овец. Впрочем, это не совсем верно, что шли мы с Топорковым по невозделанной степи. Она была возделана, и как еще возделана, да только не для того, чтобы выращивать хлеб, а для войны, которая опять — в какой раз, кто сочтет в какой уже раз — пришла сюда. Тут во множестве встречались ее приметы и следы: капониры для автомашин и тягачей, стрелковые ячейки и окопы, брошенные, но еще пригодные для работы огневые позиции зенитных батарей, блиндажи и землянки с обрушенными кровлями (перемещаясь, тут обязательно забирают с собой бревна — в степи любая деревяшка на вес золота) и прочее и прочее, всего не перечислить. Мне к подобным картинам не привыкать, а новичка она определенно может смутить, так здесь все перекопано и перевернуто. Новичку с непривычки может померещиться даже, что это и есть то самое гиблое место, которое называется передовой. Я же, наоборот, сразу определил, что здесь просто стояли и, пожалуй, не очень долго стояли войска, и хотя тут нередко попадались воронки от артснарядов и авиабомб, передовая здесь в эту войну, разумеется, не пролегала — у передовой, даже у бывшей, совсем другой вид.

Все это так, да только Топорков настоящей передовой еще не видел. И у него, возможно, смутно на душе, ну конечно, смутно — решил я и ничуть не удивился, когда Топорков задал мне вполне естественный в его положении вопрос:

— А до немцев здесь далеко?

— И не очень далеко, и не очень близко. Километра три, пожалуй. А пройдем еще немного, они уже близко будут, хотя мы не на передовую идем, а в тыл. Да что я тебе объясняю: ты же сам видел на карте, как она изгибается.

— Да, изгибается, — подтвердил Топорков, и я понял, что он сейчас задаст мне еще один неизбежный вопрос, и поскольку заранее знал, какой это будет вопрос, то поспешил с ответом:

— Возможно, что они нас видят, — сказал я. — Если, конечно, наблюдают за этой местностью. Они-то вообще глазастые, в этом я не раз убеждался, и потом оптика у них дай боже. Только не станут они сейчас по нас бить. Уверен — не станут, в последнее время они по одиночкам не бьют. Ну, а ударят — тоже не страшно. Первым снарядом вряд ли накроют, а второго мы ждать не будем — укроемся. Тут, сам видишь, есть где укрыться.

— Это я понимаю — укроемся, — согласился Топорков. — Только я не об этом хотел сказать. А может, и не стоит говорить.

— Говори, говори, чего там.

— Хорошо, скажу. Только не смейся, пожалуйста, хотя и смешно. Я сам понимаю, что смешно. А что поделаешь — не привык. Я, видишь ли, по степи прежде не ходил, а тут все насквозь… На все четыре стороны все открыто. И такое, понимаешь, дурацкое ощущение… ну будто мы с тобой сейчас перед немцами как на ладони. Я их не вижу, а они меня всего, с ног до головы, вплоть до этой бородавки… Я с детства, понимаешь, не терплю, когда за мной исподтишка наблюдают. Бывало, только почувствую, и сразу мурашки по коже.

— И сейчас

мурашки?

— Мурашек нет, — он усмехнулся, грустно усмехнулся, — может, передохли уже все мурашки. А что есть, то есть: муторно мне, лейтенант. Противно.

— Знакомо, — сказал я. — И со мной такое бывало.

Я не соврал. Со мной, верно, тоже что-то похожее было, только давно, я успел уже забыть то отвратительное состояние, но мне вдруг очень захотелось поддержать новичка, и я стал «наворачивать»: — А что такое? Не стыжусь — бывало! Да что я?! Гусиков у нас краснознаменец, а его палкой днем в степь не выгонишь. Днем Гусиков отписывается и спит, а чуть стемнеет, отправляется за материалом. Его так и называют у нас: «ночной спецкор».

Насчет Гусикова я, видимо, здорово загнул (в действительности Гусиков, хотя и не любил днем ходить по степи, это правда, не любил, все же ходил и ездил по ней в любое время суток. Когда прикажут и когда для дела необходимо). Топорков, судя по усмешке, промелькнувшей у него на губах, усомнился в том, что в армии человек может спать, когда ему угодно, и действовать, когда ему заблагорассудится. Я сам понимал, что это чистая липа, и в то же время хотел, чтобы новичок обязательно поверил мне. И, подумав немного, я пустил в ход достаточно веский аргумент:

— У нас тут приказ командарма: подразделениями и даже небольшими группами передвигаться только ночью. А почему, думаешь, отдан такой приказ? Потому, что воюем мы в степи, товарищ Топорков, а в степи видимость особая. Правда, не совсем такая, как представляют некоторые. Мне один парень как-то сказал, что в степи зайца за пять километров видно. А вот неправда — не видно. Степь наша, дорогие товарищи, вовсе не такая, какой она с первого взгляда кажется. Степь у нас тут волнистая и похожа больше на бурное море, чем на паркетную гладь. Просто так эти волны, понятно, не увидишь, а представить их себе можно. Вполне. Да и то, что видим мы с тобой, Топорков, разве это гладь? Тут тебе и овраги, и балки, и всякие размоины. И потом учти: видимость тут зависит и от времени года. Зимой у нас тут небо иной раз прямо над головой висит и до горизонта обманчиво близко, ну сто шагов, ну сто пятьдесят, не больше. Сейчас уже, как сам видишь, небо довольно высокое и горизонт изрядно раздвинулся. А летом у нас тут, Топорков… ну, это самому увидеть нужно… и до неба ничем не достать, и до горизонта тоже. Смотришь, и кажется, будто одно полукружье горизонта над Азовским морем, а другое — над Черным.

— Занятно говоришь, сразу видно, что литработник, — сказал Топорков. Это могло быть и похвалой, могло быть и насмешкой, а я тогда плохо переносил насмешки и иронию в свой адрес. (Впрочем, теперь я переношу их еще хуже.) Но, собственно говоря, над чем Топоркову в данном случае насмешничать? Конечно, литработник должен говорить занятно. Он должен красиво и толково говорить, черт побери. И вообще, косноязычие никого не красит. Вот это я и скажу сейчас Топоркову. Пусть учтет. Только вместо этого, — Топорков все же смутил меня, стервец, — я пробормотал:

— Говорю, как умею.

— Умеешь, — серьезно, без улыбки сказал Топорков и этим окончательно успокоил меня. — Вот только не пойму, ты здешний, что ли? Степняк?

— С чего это ты взял? Я бакинец. Коренной. В Баку родился и надеюсь в Баку помереть, хотя жить и воевать готов на всех пяти континентах.

— Да, Баку, говорят, хороший город. Так чего же ты все время талдонишь: «У нас в степи… у нас тут».

— Это у меня привычка такая. Давняя. От кочевой жизни. Отец мой, видишь ли, многие годы работал в нефтеразведке — буровым мастером. Переезжали мы с места на место, не помню уже сколько раз. И в здешних степях, представь себе, тоже немало покочевали. Почти полтора года. Тут одно время довольно активно искали нефть, и батя мой к этому делу руку свою приложил. Я, правда, тогда еще пацаненком был, но степь мне запомнилась. По-хорошему запомнилась — красотой своеобразной. Сейчас мне и привыкать к ней не пришлось — увидел, вспомнил старое, и порядок. Да и ты скоро к ней привыкнешь, Топорков. Ручаюсь — очень даже скоро.