Синьора да Винчи
Шрифт:
Но здесь на столах были разложены десятки рукописных книг, порой просто огромных. Папенька задержал свой факел над одним из раскрытых кодексов, и я увидела на странице не только строчки, но и восхитительные золотые листочки и стебельки, обвивавшие гигантские буквицы, и крохотные рисунки всех цветов и оттенков.
— Этому манускрипту, — произнес папенька с неподдельным трепетом, — добрая тысяча лет.
Тысяча лет?
— Папенька, откуда у тебя такая книга?
Я стала тихо бродить меж столов, рассматривая внушительные тома, которые папенька разрешил мне полистать,
— Расскажи мне, ну пожалуйста, где ты приобрел столько книг?
Папенька вслед за мной принялся прохаживаться по библиотеке, задерживаясь то у одного, то у другого манускрипта. Поднося к ним факел, он щурился, вчитываясь в слова, и кивал сам себе. Постепенно он разговорился и — прямо как вечером перед сном — стал сплетать одну небылицу за другой. Только на этот раз повествовал он вовсе не о драконах, не об их горных логовищах и не об эльфах, обитающих в цветах кувшинок. Папенька поведал мне историю своей полной приключений юности, когда он подвизался в учениках у прославленного флорентийского историка и ученого Поджо Браччолини, который в ту пору состоял на службе у влиятельнейшего флорентийского вельможи Козимо де Медичи.
— Люди и поныне восхваляют его скромность и ненавязчивость в делах правления, невзирая на его баснословные богатства, — вел рассказ папенька. — Но в те давние дни Козимо пришла на ум благая мысль, что все грамотеи его возлюбленного города должны уметь прочесть произведения древних греков и римлян, чтобы собрать свитки и рукописные тома, рассеянные по всему миру после разорения знаменитой Александрийской библиотеки — той, что в Египте. Большая часть этих редкостей была сокрыта от отцов христианской церкви, поскольку те считали их ересью.
— Что такое «ересь», папенька?
— Ересь есть вера в любую идею, которой священники не находят в Священном Писании. «Ересь» — очень страшное слово. И ересь — это то, чем я занимаюсь, дочка.
Мое личико, очевидно, перекосилось от ужаса, потому что папенька взял меня на руки и любовно прижал к себе. Затем, сдвинув книги в сторону, усадил меня прямо на стол.
— Как бы ни было страшно, Катерина, на страницах этих книг содержатся истины, забывать о которых преступно. Эти истины тебе только предстоит познать.
— Мне? — дрожащим от испуга голоском переспросила я. Разве папенька сам не сказал мне, что в этих книгах — ересь, а «ересь» — очень страшное слово?
— Послушай-ка… — Папенька присел передо мной на корточки, так что наши лица оказались напротив, и заговорил с таким жаром, какого я никогда не слышала в его обычно ласковом голосе:
— Ты родилась девочкой. Наша жизнь такова, что в другом месте ты обреталась бы где-нибудь на навозной коровьей подстилке.
Я непонимающе уставилась на него. Дома меня все любили, даже баловали. Я и понятия не имела, что с другими девочками обращаются гораздо хуже.
— Твое «единственное предназначение», то бишь твой
Я ничегошеньки не понимала. «Богатства», «статус», «репутация» — таких слов в нашем доме я даже не слышала. Наверное, в них не было необходимости. Правда, я не раз слышала, как взрослые девушки и женщины, сидя кружком на берегу Винчо за плетением корзин, судачили о замужестве. Сама я до той поры не сомневалась, что однажды выйду замуж.
— Но в других странах и в иные эпохи, в древние, языческие эпохи, — продолжил папенька, — женщин свято чтили, Катерина. Они были там верховными жрицами, управляли целыми государствами. Некоторые даже слыли богинями, и им все поклонялись.
— Богинями? — с любопытством переспросила я. — Как Дева Мария?
— Нет…
Папенька покачал головой и усмехнулся, затем выбрал из кипы книг одну, с непонятными угловатыми буквами на страницах, и положил ее мне на колени.
— Эта книга на греческом языке, — пояснил он. — Автор пишет здесь об Исиде, египетской богине жизни и любви, повелевающей всем сущим.
— А она слышала об Иисусе? — поинтересовалась я.
— Нет, Катерина, Исиду чтили за целые тысячи лет до рождения Иисуса. Тебе же, — сказал он, снимая меня со стола, — теперь предстоит обучиться греческому, латыни и ивриту — языку иудеев. Я полагаю, если женщине не возбраняется быть богиней, то и девочке дозволено стать ученицей.
— Папенька, а тыбудешь учить меня?
— Да, я.
— Но ты так и не рассказал мне, как к тебе попали все эти книги! И о Поджо тоже…
— Верно. Боюсь, я немного отклонился от курса.
— Что значит «курс»? — немедленно спросила я. — И что такое «языческий»?
— Кажется, в тебе проглядывают задатки прирожденной ученицы, — снова усмехнулся папенька, — ведь ученичество подразумевает бесконечные вопросы. Пойдем же, я еще далеко не все тебе показал.
«Далеко не все! — изумилась я про себя, охваченная странным волнением. — Какие же чудеса он приготовил про запас?»
Затаив дыхание, я глядела, как папенька отпирает ключом дверь второй комнаты верхнего этажа, выходящей окнами на аптекарский огород. Она оказалась тоже просторной, но, в отличие от нашей светлой лавки внизу или залитой солнцем библиотеки, была окутана полумраком. В нос мне ударил резкий неприятный запах, столь несхожий с душистыми травяными ароматами.
Мне сразу бросились в глаза столы, на которых стоял целый строй соединенных меж собой пузырьков, воронок и странной формы сосудов. У одной из стен горел большой очаг с приделанными к нему мехами, а рядом высились груды разнообразного топлива — от угля и дров до тростника и смолы. На подставке у окна был разложен некий манускрипт. Одну из стен занимали полки с лотками, весами, ситами, плошками и черпаками. Здесь же стояли всевозможной формы бутыли — некоторые с длинными горлышками, другие раздвоенные, а одна витая, словно змея.