Синяя Борода
Шрифт:
Издевательства, которые они так бережно подготовили, на этом только начинались. Время было еще не позднее. Грегори ушел к себе наверх, так и не удостоив меня приветствием, и Фред Джонс отвел меня в подвал, где мне был подан обед – холодные объедки в комнате для слуг, рядом с кухней.
Комната, собственно, была вполне уютная, обставленная антикварной американской мебелью и утварью, которую Грегори использовал в иллюстрациях. Длинный стол, сервант в углу, набитый оловянным литьем, и кремневый пистолет, который покоился на двух крючках, вогнанных в кладку грубоватого камина, мне были знакомы
Меня усадили в конце стола. Вилки и ложки были свалены там грудой, а салфетки не было вовсе. Я навсегда запомнил, что салфетки там не было. В другом конце были безупречно накрыты пять приборов – льняные салфетки, хрусталь, фарфор, серебро аккуратно разложено, посередине подсвечник. У прислуги ожидался изысканный ужин, к которому подмастерье приглашен не был. Мне не полагалось ставить себя вровень с ними.
Разговаривать со мной никто из прислуги тоже не стал. Все относились ко мне так, будто я и в самом деле уличный бродяга. Более того, Фред Джонс ждал, когда я доем, нависая надо мной, как мрачный тюремщик.
Пока я ел, ощущая себя в таком одиночестве, в каком не оказывался за всю мою жизнь, в подвал зашел Сэм Ву, хозяин китайской прачечной[39], с чистыми рубашками для Грегори. Р-раз! Я опознал его в ту же секунду. Он был мне знаком! А стало быть, и я должен быть знаком ему! Только несколькими днями позже я понял, почему Сэм Ву показался мне знакомым, в то время как он, без сомнения, меня не знал. Этот облаченный в шелковый халат и прилегающую шапочку, униженно угодливый китаец послужил Дэну Грегори моделью для портрета самого зловещего книжного персонажа – воплощения «желтой угрозы», преступного гения Фу Манчу[40]!
* * *
Сэм Ву впоследствии служил поваром у Дэна Грегори, а потом вернулся в свою прачечную. Он и стал тем человеком, которому я отправлял картины, приобретенные во Франции.
Во время войны между нами завязались странные и в чем-то даже трогательные отношения. Я наткнулся на Сэма в Нью-Йорке перед самой отправкой, и он спросил у меня адрес моей полевой почты. По радио сказали, сообщил он мне, что солдатам бывает очень одиноко вдали от родины, и что им необходимо как можно чаще получать письма из дома. Я был единственным военным, которого он знал, и он решил посылать письма мне.
Весь взвод веселился по этому поводу, когда нам раздавали почту. «Как дела в китайском квартале?» – слышал я вечные шутки. «Что, от Сэма Ву ничего не пришло? Не иначе, как кто-то подсыпал яду ему в лапшу!». И так далее.
После окончания войны он отдал мне мои картины, и больше я его не видел. Вполне возможно, что он никогда ко мне особенно хорошо и не относился. Я для него представлял интерес исключительно в военное, а не в мирное время.
* * *
И снова 1933 год.
После гадостей за обедом я не удивился бы, если бы меня препроводили в чулан за отопительным котлом, сказав, что там я и буду спать. Однако я был отведен на третий этаж, в самую роскошную комнату из всех, которые доводилось занимать на этой земле Карабекянам. Там я должен был ждать, пока у Грегори появится время принять меня – по расчету Фреда Джонса, около полуночи, примерно через шесть
Что касается комнаты, куда меня поместил Джонс: это была подделка под спальню императрицы Жозефины авторства Дэна Грегори, уставленная подлинным французским антиквариатом. Она служила спальней для гостей, а не для Грегори и Мэрили. Заточить меня в ней на шесть часов воистину было задумкой в высшей степени садистской. С одной стороны Джонс, с совершенно серьезным выражением лица, дал мне понять, что на время моего ученичества эта комната и станет моей спальней, как будто для человека столь низкого происхождения, как я, спать в таких хоромах было обычным делом. С другой стороны я не решался ни до чего в ней дотронуться. Для верности Джонс еще сказал мне: «Вести себя как можно тише и ничего не трогать».
Могло даже возникнуть впечатление, что они пытались от меня избавиться.
* * *
Я только что устроил Целесте и ее дружкам на теннисном корте небольшой опрос: «Скажите, когда жили следующие личности: Уильям Филдс, императрица Жозефина, Бут Таркингтон, Эл Джолсон».
Единственным, кого они угадали, был Филдс. Его старые ленты показывают иногда по телевизору.
Я упомянул здесь, что никогда не видел его, но тем вечером я прокрался из своей золоченой клетки на лестничную площадку и подслушал, как прибывали знаменитые гости. И я различил безошибочно узнаваемый гнусавый говорок Филдса, представлявшего Грегори женщине, пришедшей с ним: «А вот, красавица моя, и Дэн Грегори, плод любовной связи индейца-недомерка и сестры Леонардо да Винчи».
* * *
Я пожаловался вчера за ужином Шлезингеру и мадам Берман, что современная молодежь, похоже, пытается прожить жизнь, как можно меньше обременяя себя информацией.
– Они не знают ничего о войне во Вьетнаме, не знают, кто такая императрица Жозефина или что такое горгона, – сказал я.
Мадам Берман выступила в их защиту. Она заметила, что бороться с войной во Вьетнаме уже слегка поздно, а получить представление о могуществе полового влечения и последствиях тщеславия есть способы и поинтереснее, чем изучать какую-то женщину, жившую в другой стране сто семьдесят пять лет назад.
– Что же до горгон, – сказала она, – то единственное, что необходимо знать о них – это что их не бывает.
Шлезингер, по-прежнему считавший ее полуграмотной, изящнейшим образом бросил ей свысока:
– Как говорил философ Джордж Сантаяна, «те, кто не помнит своего прошлого, обречены повторять его».
– Да не может быть, – сказала она. – Передайте вашему Сантаяне, что мы и так, и так обречены повторять прошлое. Так устроено все живое. Надо быть на редкость тупым ребенком, чтобы к десяти годам до этого не дойти.