Сирены

ван Ластбадер Эрик

– Вот почему мы, не задумываясь, хватаемся за новую работу, едва завершив предыдущую, – вставил Марион. Дайна обняла его и поцеловала в щеку.

– Видишь какой он, Рубенс? Внутри, под всеми этими колючками он очень милый. И мудрый тоже.

– О да. Просто чертовски гениальный. – Марион вздохнул. – Но ты не поняла сути, сказанного мной. Похоже, мы все как-то забываем про человеческий фактор... тот самый элемент, который должен заставлять крутиться все колеса. Складывается впечатление, что мы просто не в состоянии научиться правильно обращаться с издержками славы. Мы отдаляемся от большинства людей и это лишь вселяет в нас еще большее чувство превосходства над ними.

Оно вскармливает себя само, понимаешь? В глубине души мы все – злопамятные дети, постоянно бунтующие, отстаивающие свою независимость, которой никогда не обладали в детстве. – Он изучающе смотрел на своих спутников. На его лице появилось странное, особенное выражение. – Психологический вздор, вы не находите? – Однако, было ясно, что сам он не находил. – Вот почему в конечном счете мы все такие ублюдки, как моя бывшая жена вновь и вновь искусно разъясняла мне. Однако это означало, что она сама ничем не лучше, так что, в конце концов, она бросила это занятие. – Он рассмеялся. – В своем роде это очень забавно. Я превращаюсь в такую отвратительную ленивую свинью дома. Иное дело – работа, там это не так.

– Театр невероятно кружит голову – ничто не может сравниться с живым представлением, – однако со временем, работа в нем начинает очень напоминать самообслуживание. Театр представляет собой такую чудовищную структуру, в которой по самой ее природе все так переплетено, слито воедино, изолировано от остального мира. Он становится чересчур удобной, я бы сказал, нишей, и я стал замечать в себе лень, вызывавшую у меня самого презрение. Я постепенно осознавал, что работаю не на всю катушку, хотя долгое время врал самому себе, полагая, что все идет как надо.

– Для меня мир кино всегда являлся неким гигантским существом, наводящим ужас одними своими размерами. – Он покряхтел. – Переезд из Нью-Йорка в Голливуд был для меня еще одной головной болью. Я рос в полумраке, царящем в театрах, учась на легендарных произведениях искусства. Работа в Голливуде походила на покорение Олимпа.

– И теперь, я полагаю, – подал голос Рубенс, – ты собираешься сказать нам, что жаждешь вернуться в ту буколическую пору своей жизни, когда ты был главным режиссером в театре, зарабатывая сотню фунтов в месяц. Хорошая, честная работа. – Он и не пытался скрыть своего сарказма. – Гм. Назад к земле, старина, да? Вновь омыть свои руки огнями рампы.

– Ни боже мой! – Марион рассмеялся. – Я бы не вернулся туда даже за весь урожай чая, выращиваемого в Китае или, чтобы быть более современным, угля, добываемого в Ньюкасле. – Он покачал головой. – Нет, я думаю, что-то буколическое можно найти разве что в детских книжках типа «Волшебник страны Оз». Кстати, заметь, она написана американцем. В нашей «Алисе в стране чудес» ты не найдешь фразу как «О тетя Эм, ничто не может сравниться с домом!» или эту суровую протестантскую мораль.

– Разумеется, нет, – смеясь, согласился Рубенс. – У англичан слишком кривые позвоночники для таких прямых и узких путей.

– Слишком справедливые слова!

Когда машина выехала за северную границу парка, Дайна выпрямилась и, слегка задыхаясь, сказала:

– Алекс, не поворачивай пока назад.

– Куда везти, мисс Уитней? – Он смотрел на нее из зеркала, висевшего у него над головой. В его темных глазах нельзя было прочесть ничего.

– Езжай на север, – приказала она, – мимо 116, а затем возвращайся назад по Пятой Авеню.

– Что ты задумала? – спросил Рубенс.

– Ничего, – ответила она, не поворачиваясь. Она держалась обеими руками за металлический край опущенной стеклянной перегородки. – Не спрашивай меня ни о чем.

В салоне лимузина

наступило молчание. Они повернули и остановились перед светофором. Дайна вглядывалась в черные лица людей, проходящих мимо. Они словно являлись частью иного мира, настолько же далекого от ее, насколько Плутон – от Земли.

Светофор подмигнул им зеленым глазом, и они свернули направо, выезжая на Пятую Авеню. Дайна увидела его издалека. Оно стояло на правой стороне улицы, высокое и гораздо менее примитивное и топорное, чем окружавшие его здания меньших размеров. От него до сих пор веяло своеобразным, псевдоевропейским духом (все эти завитушки, изящные карнизы, силуэты пялящихся в вечерние сумерки причудливых горгулий были на месте), и Дайна не могла понять, что не так, пока они не подъехали почти вплотную, и ее глазам не предстали заколоченные наглухо окна, сломанный дверной косяк и наваленная возле него груда битых пивных и винных бутылок. Полоска жести с выведенным на нем черной краской надписью: МАРК 2 ПЕРЕЕХАЛ НА ЗИ РАХИМ ЗОМБИ С." была приколочена вдоль всего пространства окон вестибюля. Когда они проезжали мимо, Дайна заметила похожее на афишу объявление, извещающее о том...

Однако оно промелькнуло слишком быстро, к тому же внимание Дайны было почти целиком сосредоточено на самом здании. Она уткнулась лбом в ладони и закрыла глаза. Ее спутники тем временем беседовали между собой совсем тихо, чтобы не потревожить ее. Рука Рубенса успокаивающе скользила кругами по ее спине, словно чайка над поверхностью моря.

– Теперь езжай назад, – приказала она Алексу странным, безжизненным голосом, – в центр на вечеринку. – Она подняла голову и откинулась назад.

– Этого недостаточно, – вдруг сказала она. Рубенс взглянул на нее.

– Чего недостаточно?

– Всего этого. Всего, что произошло до сих пор, что должно случиться сегодня вечером. Рубенс казался слегка озадаченным.

– Ты не хочешь даже наскоро отведать блюда прежде, чем подписать ему приговор?

– Нет. Во мне уже появилось это ощущение. Теперь я стала каннибалом, как все они. Все эти сумасшедшие деньги и... слава, вскармливающая себя... вместо того, чтобы заканчиваться на себе самой. Это совсем не то, что я на самом деле... искренне представляла себе. Я просто ребенок. Я хочу, я хочу, я хочу, – передразнила она саму себя. – Я больше не в состоянии думать ни о чем, кроме удовлетворения своих желаний, даже не пытаясь понять, что хорошо, а что нет. Разница между ними потеряла для меня всякое значение.

Рубенс повернулся к Мариону.

– Ты, случайно, не понимаешь, о чем она говорит?

– Оставь ее. Она будет...

– Ради всего святого, уж не блюз ли ты поешь, Дайна?

– Нет, – она яростно мотнула головой. – Это совсем не то. Я просто пытаюсь понять, вот и все. Он покряхтел.

– Тогда тебе лучше перестать мучить себя, потому что это невозможно. Ты хочешь понять такое недоступное разуму... чувство. Оно накатывает как волна. Дай ей откатиться за борт. – Открыв бар, он налил себе водки. – И просто радуйся тому, что это мы.

Ресторан «Окна в мир» располагался на последнем этаже первой башни Международного Торгового Центра. Размеры окон, из которых открывался захватывающий дух вид на необъятные просторы главным образом северной части города, внушали благоговейный ужас и вызывали легкое головокружение. Городской пейзаж, казалось, тянулся до самого края горизонта и дальше, дальше, так что даже закопченный Хадсон (где грязь на улицах достигала такой толщины, что они никогда полностью не покрывались льдом) не выглядел барьером на пути мегаполиса, наползающего на скалистые обрывы Нью-Джерси.