Сирингарий
Шрифт:
— Неподобные дела творятся, Сивый. Если и правда, что Сумарок ваш — оператор, так лучше я в друзьях его буду. Мне, знаешь ли, жить не надоело. Тебе же хочу предложить таково поступить: коли случай выпадет, спытай его. Наведи на добычу, сам в сторонке держись, наблюдай, как он себя покажет, как явит… Ах, кнут, ежели он оператор! Невеста ваша с ума сойдет! Он ведь и ее, старуху, раком нагнуть сможет!
Рассмеялся закатисто, Сивый в сердцах самокрутку пальцами
— Ты, мормагон, обурел совсем, — молвил с ласковой злобой, — смотри, мне твою голову кудрявую наново оторвать — раз плюнуть. Забыл уже, как дурманом окуривался, чтобы боль изжить? Крепко знай: увижу от тебя какую обиду Сумароку, вернешься в бочку свою, на куски порубленным, как встарь.
Мормагон закусил губу, голову красивую-гордую вздернул.
— Все ли понял?
— Доходчиво, — сказал Калина, наново закуривая. Усмехнулся. — Крепко он вас, кнутов, за глотки взял. Молодец.
Калина во все глаза глядел, как костамокша с чарушей играть затеяла, дурочка. Не думал он с ней встречи искать, а все же, к пользе обернулось.
Кнут рядом что струна вытянулся.
По правилам-то, третьему в игру мешаться нельзя было.
Но если Калина успел про каурого понять, что тот за друзей своих готов был до конца стоять; только мертвому зубы разжать.
Поначалу все чин по чину делалось: пошли кругом, друг против друга.
Раз, два, а на третьем обороте — исчезли оба. Точно птица на крыло посадила.
Сивый первый бросился, Калина, цыкнув с досадой, следом подошел. Пуст был бережок, ни следа. Кнут на колени опустился, ладонь к песку прижал, ровно слушал. Вверх поглядел.
Ругнулся по-своему.
— Что содеялось-то? — справился Калина.
Сивый повернул голову — люди так не поворачивают, позвонки лопнут.
Калина, смекнув, отшагнул. Сивого он знал достаточно.
— Тауматроп, — внешне спокойно отозвался кнут. — Ни к месту сотворился.
— В-тумане-тропа? Рябь? — удивился мормагон. — Давно не встречал. Думаешь, костамокша устроила?
— Или не при чем здесь костоедка, — молвил кнут задумчиво.
Знал мормагон, что против тропы туманной или, по кнутовым словам, “тауматропа”, поделать ничего нельзя. Только ждать, покуда выпустит, когда замедлит вращение… Бывали на Сирингарии такие места гиблые, места бедовые, где человек запропасть мог. Обычаем схватывали, стоило человеку в пляс пуститься али кругом бродить. Отчего так, мормагон не знал.
— Что же нам…
— Ждать. Сумарок не глуп и не слаб.
Одно хорошо было в ряби — выбрасывала обратно она в том же месте, где брала.
Оставалось надеяться, что костамокша не вздумает на чарушу кинуться.
Может, не был он слабым и глупым, а все же — человеческая плодь, глаза увязаны,
Ничего не сказал Калина. Только руки за спину забросил да кольцо с пальца на палец переменил.
Что-то изменилось. Сумарок почуял быстрое движение воздуха вокруг, как бывает в сенях сна, когда тело вздрагивает, обратно в явь кидает.
Почуял, как косточка дернулась.
Соперница его по игре остановилась, и он тоже встал.
Поднял руку, стянул повязку.
Ахнул.
Не было рядом ни Крутицы, ни бережочка с мостком, ни костров дальних за ерником. Ни мормагона с кнутом. Стояли они с костамокшей в темноте: только слабо откуда-то зарево било.
Сумарок взгляд опустил. И забыл разом про все.
Потому что под ногами, как под тонким льдом, лежала недвижно руна.
Та самая, что с самого цуга ему покоя не давала.
Сумарок опустился на корточки, руку протянул. Вспыхнула руна ярче от касания, а от нее самой — раскатились круги, один за другим, точно кольца древесные, которые потоньше, которые толще.
Убежали в темноту, и дальше, дальше, точно волны по безбрежной озерной глади… Поднял Сумарок голову: не смог взглядом охватить, сколь велико было пространство. Голову закинул — слабо блестело что-то далеко наверху, не разобрать.
Опять руну погладил, будто сама рука тянулась.
А тут костамокша очнулась. До того стояла недвижно, как кукла.
Клювом щелкнула, повернула голову.
Сумарок опомнился, подхватился, попятился, сечень выбросил.
— Ты это содеял?
— Мне такое не по силам. Твоя шутка?
— Нет. — Помолчала мало и добавила. — Но, коли такое дело, я заберу твои кости.
Думал Калина, гадал: или бежать ему, подобру-поздорову голову уносить, или рядом до конца оставаться.
Потому что кнута в гневе он видел, и знал, на что тот способен.
А в горе знать его не хотел.
Сейчас ровно и не волновался кнут. Застыл весь, даже глаза прикрыл. Не знай Калина Сивого, решил бы, что тот к Козе взывает, о помощи молит.
Да кнут не такого складу был.
Только тени, что по песку метались, хвостами-крылами плескали, только волны, что вспять бежали, точно против шерсти реку чесали, только свет неровный, то тихий, то яркий, обнаруживали, что вовсе не спокоен кнут.
Когда трудно сделалось дышать, точно на круче, Калина окликнул:
— Успокойся, добром прошу. Я сейчас сам откинусь, и рыба вся кверху брюхом поплывет. Уж не знаю, что больше Маргу опечалит.
Глянул Сивый быстро, искоса — резанул тот взгляд брошенным ножом. Калина невольно дернулся, к щеке, к порезу руку вскинул.
А тут и тропа туманная обратно повернула.
Выбросил тауматроп обратно, на то же место, откуда взял.
Калина сперва не разобрал, увидал лишь груду потрошенную развороченную — живое мясо так не лежит. Затылок свело холодом, спину жаром обдало.