Сириус

Ульянов Николай Иванович

— Не правда ли, это похоже на станцию Бологое? Так говорили генералы, привезенные сюда два месяца тому назад. Спрашивали: «Где же будем работать?» Им отвечали: «В вагонах». Потом выяснилось, что вагоны — это еще хорошо; многие канцелярии оказались в сараях, в конюшнях, в прачечных. Здесь до войны стояла железнодорожная бригада; ее бараки и строения достались Ставке верховного главнокомандующего.

— Чем же это вызвано? — спросил Дондуа. — Неужели в полутемных вагонах удобнее работать, чем в нормальных домах?

Малама поведал, что вагонно-барачная система —

это компромисс с первоначальной идеей Янушкевича — со стройными шатрами под открытым небом, с тем истинно воинским образом жизни, где все, от солдата до генерала, должны чувствовать себя в походе. В этом залог воинского духа. Сам Янушкевич пытается до сих пор хоть частицу шатровой идеи воплощать в своем вагоне: там у него великолепный салон, прекрасный письменный стол, но все свои бумаги и телеграммы кучками раскладывает по постели.

Дондуа в этот день пережил потрясение, от которого всю ночь потом не мог заснуть.

В Ставке знали, что никакие труды и заботы не отвлекают императора от ежедневной двухчасовой прогулки. К его приезду разбили и утрамбовали в лесу дорожки, поставили кое-где скамейки и столики. Проходя по одной из таких дорожек, где стоял на своем посту Дондуа, он подозвал его жестом.

— Принеси-ка мне этот грибок.

Поручик кинулся под сосны, как на вражеские позиции. Но, сорвав великолепный гриб боровик, покраснел. Гриб оказался деревянный.

— А ну-ка, принеси вон тот.

Второй тоже из дерева. Государь усмехнулся и взял оба.

— Свезу домой.

Рассматривая грибы, он, не поворачивая головы, спросил:

— Что тебе предсказал Перен?

Это было как выстрел в упор. Язык у Дондуа прилип к гортани.

— Я… Ваше величество… Это была глупость…

— Почему же глупость? Не понимаю.

— Я хотел знать, не случится ли со мной несчастья… Я был взволнован сном.

— Сном? Ну-ка расскажи. Что за сон?

Император сел на деревянную скамейку, приготовившись слушать. Сбиваясь и срываясь с голоса, Дондуа рассказал, как во сне видел себя в просторном зале, как одна из стен зала вдруг разверзлась, и снаружи, озаренная странным светом, стала надвигаться голубая скала.

— И потом?

— Это было так страшно, ваше величество, что я проснулся…

— Интересно!.. Очень интересно!.. — шептал император губами белыми, как папироса, которую он вынул из портсигара, чтобы закурить.

Наутро, перед самым отъездом, с графом Фредериксом случился легкий удар; он побледнел, впал в беспамятство, а когда очнулся и пытался ходить, правая нога подогнулась и не держала. Лейб-хирург Федоров ничего опасного не нашел, но прописал постель и полный покой.

— Вы бы ему прописали, Сергей Павлович, полное освобождение от службы, — пробурчал Нилов. — Жаль, конечно, старика, но ведь и государя надо пожалеть. Это не шутка — держать в такое время министром двора человека, который, глядя за обедом на поданную грушу, спрашивает, что это за овощ?

— Ну, это пустяк.

— Пустяк? А вы забыли, как он в Ревеле, сидя в комнате, воображал себя в каюте на

«Штандарте» и все спрашивал, скоро ли будет Ливадия? Этак не сегодня-завтра он себя капитаном Куком вообразит.

Адмирал Нилов покидал Ставку с хмурым видом.

— Не будет добра от этого места.

— Что такое?

— А вот что. Пришел я с визитом к начальнику штаба, сижу, разговариваю, а нога у меня, смотрю, в грязи. Простите, говорю, не заметил. А он — «не извольте беспокоиться», кликнул денщика и отправил меня с ним в свою туалетную. Ну, знаете!.. Пока денщик чистил мои сапоги, я глядел и не мог наглядеться на генеральский будуар. Флаконы с духами, туалетные воды, эликсиры, помады… А ножниц, щеточек, напильничков для ногтей!.. Даже пудра стояла на полочке перед зеркалом. Вот уж подлинно боевая обстановка!..

Все знали, что Янушкевич — салонный генерал и «стратегическая невинность», но духи и пудра!..

Другим предметом адмиральского негодования было помещение для телеграфных аппаратов, упрятанных в бывшую прачечную с земляным полом — тесную, темную, вонючую, без печей. Отсюда шли распоряжения по всем фронтам и армиям.

Когда генерал-квартирмейстер приходил, чтобы говорить по аппарату, а говорил он иногда два-три часа, все, кроме телеграфиста, должны были выходить вон при любой погоде. Часто мокли под дождем. По два раза приходил верховный главнокомандующий разговаривать со своей женой, проживающей в Киеве.

В разговорах с телеграфистами у адмирала родилось подозрение, что текшая конура с земляным полом сыграла подозрительную роль в дни самсоновской катастрофы.

А у поручика Дондуа из головы не шла серая солдатская шинель царя. По иллюстрированным журналам видно, что ни император Вильгельм, ни император Франц-Иосиф, ни король Альберт, ни король Георг не увлеклись демократическим маскарадом. Только самодержец всея Руси пошел в народники.

V

Министерский стол Сухомлинова, как снегом, заносило телеграммами с войны. «Бой напряженный по всему фронту. Расход патронов необычайный, — писал Янушкевич. — Пехота не нахвалится работой нашей артиллерии, но за недостатком патронов пушки выдыхаются. Шестнадцатидневные и двадцатидневные бои поглощают все припасы».

Министра брал иногда под защиту англичанин Нокс, уверявший, что не одни русские, но и союзники не предвидели умопомрачительного расхода боевых припасов. Прежде за годы не расстреливалось столько патронов, сколько теперь за неделю.

Толки о снарядах и о Сухомлинове лишили русское общество радости галицийских побед. После великой семнадцатидневной битвы вся восточная Галиция, вплоть до Сана, оказалась и русских руках. Миллионная австрийская армия если избежала полного разгрома и пленения, то получила неизлечимую рану и не могла больше обходиться без постоянной германской помощи. Но галицийские успехи меркли в сознании внутренней слабости и неустроенности. Умы и души отравлялись самым опасным из медленно действующих ядов — неверием в свои силы.