Сириус
Шрифт:
Петербуржцы тщетно старались поймать хоть намек на признательность России за спасение Парижа.
«Французская благодарность» дала новый повод для неистовств Витте. От него пошел рассказ про раненого офицера, только что привезенного из Восточной Пруссии. Лежал он во французском госпитале и слышал, как зашедший туда сотрудник посольства рассказывал доктору о русских дамах и сановниках, приходивших поздравить союзников с победой. Рассказчик саркастично заметил, что, воздавая должное храбрости французов и таланту Жоффра, поздравляющие не забывали прибавлять о гекатомбах жертв Сольдау, благодаря которым
— Как бы я хотел пожать ему руку! — восклицал Витте. — И как хотел напомнить нашему глупому обществу плаксивую речь Палеолога! Забыли, как он в панике перед натиском двадцати пяти германских корпусов лепетал: «Умоляю, ваше величество, приказать вашим войскам немедленное наступление, иначе французская армия рискует быть раздавленной!» Во всех домах плакался по поводу тяжелого часа, переживаемого Францией. Теперь, когда этот час искуплен русской кровью, он не вспоминает о нем. Оно и понятно. Но как могла наша публика забыть угодливость своего верховного командования, знавшего о неизбежной неудаче похода и все-таки пославшего полмиллиона солдат на гибель в угоду союзнику?
Когда графу ставили на вид, что не только Россия, но и Англия помогает французским войскам, он поднимал указательный палец и восклицал:
— Вот у англичан-то и поучиться! Знаете, как поступил фельдмаршал Френч после того, как немцы потрепали его армию под Сен-Катеном и никто из французских генералов не пришел ему на помощь — один говорил, что у него лошади устали, другой клал депеши Френча себе в карман нераспечатанными? Он отвел свои войска с передовых позиций и наотрез отказался жертвовать жизнью хоть одного британского солдата. А ведь у англичан с французами «сердечное соглашение». Война — это их «товарищество на паях», это не то, что наше глупое участие, не сулящее нам никаких прибылей.
По сердцу пришлись императрице речи Витте и о великом князе Николае Николаевиче, о его тщеславии, о фимиамах, курившихся ему в Париже задолго до войны.
Чего стоила поездка на французские маневры в 1912 году! Специальный поезд, высланный на границу, встреча на Гар дю Нор всеми членами правительства во главе с премьер-министром Пуанкаре, громадная толпа, шумевшая и махавшая шляпами на всем пути до Елисейского дворца. Только коронованных особ так встречают.
На маневрах не знали, как лучше ублажить: провели специальную ветку в соседний лес для приезда великого князя, в котором он жил, разбили живописный палаточный лагерь, а в заключение — блестящий банкет «на поле действия» и столь же блестящий завтрак, данный самим президентом Фальером.
Было с чего закружиться голове. Уже тогда провозгласили его будущим верховным главнокомандующим. Вот тогда полмиллиона русских мужиков было куплено для спасения Парижа.
Приехал старец Григорий Ефимович Новых.
За шумом событий, за войной, его успели забыть. Теперь по Петербургу разнесся его манифест:
— Коли не та бы стерва, что меня тогда пырнула, был бы я здесь и уж не допустил бы до кровопролития. А то без меня тут все дело смастерили всякие там Сазоновы да министры окаянные, сколько беды наделали!
Государыню
Александра Федоровна стиснула зубы. Опять это «русское общество» — грязные сплетни и пересуды, вмешательство в ее личную жизнь! Когда наступит конец этому?
Старцу сделали внушение. Он стал говорить: «Раз уж начали, то надо воевать до конца». Послал даже приветственную телеграмму Николаю Николаевичу: «Сербам вербы, а нам пальмы благоуханные. Да высеки Янушкевича». В Царское Село не ездил, но в разговорах с Вырубовой продолжал бранить Сазонова. Вырубова ездила к нему по воскресеньям пить чай после обедни.
— Цветок ты мой ранжирейный! — встречал ее старец, целуя в обе щеки.
С нею посылались маленькие подарки.
— Чашка-то северская!.. Мама прислала! — хвастался он на другой день.
В благочестивых светских семействах много говорили о кресле, поставленном для Распутина в алтаре Федоровского собора, о целовании его руки всей царской семьей. Говорили, что при прежних государях, носивших на челе святое помазание, «старцы», «братцы» и прочая нечисть не подпускались к царским хоромам, а тут, с самого появления у нас этой немки, не переводятся Мити Козельские, мосье Папюсы, мосье Филиппы, Илиодоры, Распутины. Не находится только нового митрополита Филиппа, чтобы с крестом в руке, с грозной анафемой явиться во дворец и обличить царское мракобесие.
— А по мне, так Распутин человек полезный, — сказано было на одном из собраний у Петра Семеновича Лучникова. — Это превосходная лакмусовая бумажка для выявления веткой дряни в нашем высшем обществе. Совсем недавно мне рассказали, как он приходил к Горемыкину.
— Ну, что скажете, Григорий Ефимович?
Распутин, севши поближе, устремил на него долгий взгляд.
— Я вашего взгляда не боюсь. Говорите, в чем дело?
А Гришка хлоп его по колену:
— Старче Божий, скажи мне: говоришь ли ты всю правду царю?
Надо было видеть, как опешил наш Бисмарк. Но думаете, опомнившись, взял костыль и огрел нахала по башке? Ничуть. Смирнехонько продолжал сидеть и по-школьнически ответил:
— Да, все, о чем меня спрашивают, я говорю…
И с таким же школьническим прилежанием слушал галиматью, какую нес ему шарлатан насчет железных дорог и подвоза хлеба из Сибири.
— Ну, старче Божий, на сегодня довольно! — И снова — хлоп по колену. Вот и пусть теперь попробуют говорить о благородных кровях наших правительственных рысаков! Холопы первой степени! И чем выше сановник, тем податливей на все распутинское.
Трудовика поддержал другой оратор, рассказавший, как приезжал старец с двумя дамами в управление по ремонтированию кавалерии:
— Доложи, что Гришка Распутин!
Генерал принял.
— Тут, милай, такой офицерик есть… хороший офицерик… так устроить бы его по ремонту в Харьковское отделение…
— Это очень трудно, приказано только раненых принимать.
— Да я, милай, потому и приехал, что знаю все это. Уж ты обязательно оборудуй.
В тот же день офицерика устроили.