Сириус
Шрифт:
Рано утром прибыли в первый галицийский город Броды. На Львов двинулись в моторах. Пошли холмы и долины, так не похожие на южно-русские просторы. Генерал-«летописец» Дубенский шептал своему соседу, что это древняя русская земля, самая, может быть, древняя из всех. Злобное веяние чужого духа прошло по ней. Зубами жадных волков вгрызались венгерцы и ляхи. Данило Галицкий предавал здесь православие католикам.
— Боже правый! Шестьсот лет под чужеземным игом! Каждый атом должен был бы переродиться, а вот не переродился — остался язык, осталось чувство родственности с русским народом.
— В чем вы его видите?
— Посмотрите
— Австрийское правительство позаботилось о ликвидации всего, что симпатизировало России.
Когда кортеж останавливался возле братских могил русских воинов, все выходили из машин, чтобы обнажить головы. Дубенский, размякший от историко-элегических размышлений, впадал в причитания:
— Пройдет год-два, кресты свалятся, могильные холмики сравняются с землей, и никому-то неведомы будут лежащие тут костромские и тамбовские косточки на брани убиенных!..
В пять вечера — Львов. У городской заставы граф Бобринский, генерал-губернатор Галиции, подошел к царскому автомобилю и сделал рапорт. По улицам — флаги, арки, шпалеры войск со знаменами. Австрийское благоустройство и чистота улиц, пышное барокко церквей, палаццо официальных зданий произвели впечатление на генералов, вчера еще созерцавших свои убогие городишки.
Жители окрестных селений приехали посмотреть русского царя. Много приехало из Петербург, из Москвы, из Варшавы. Во Львов уже привыкли ездить, как в Псков, как в Саратов. С каждым днем он приобретал русский вид; появились стильные городовые с рыжеватыми усами, со скучающими лицами.
Приехали августейшие сестры — Ольга и Ксения Александровны, великий князь Александр Михайлович, председатель Государственной Думы Родзянко. Выглядел он, как всегда, сановно и высокопоставленно.
После молебна государь пропустил церемониальным маршем почетный караул. На нравом фланге проходили сам верховный главнокомандующий, начальник штаба Янушкевич и генерал-губернатор Галиции граф Бобринский.
После Львова император съездил в Самбор, в штаб восьмой армии. Генерал Брусилов представил шестнадцатый стрелковый полк, отличившийся необыкновенной доблестью. Особенно первая рота, находившаяся тут в почетном карауле.
С вокзала поехали в дом штаба армии, где ждал обед. Там император пожаловал Брусилова своим генерал-адъютантом в память того, что обедает у него в армии. Генерала покоробило: «За обед!..»
Румыно-карпатская стратегия до того завладела умами, что даже весть о взрыве на Пороховых не просветила голов. Огромный завод и склад опасного материала на окраине Петербурга взлетели на воздух. Столица содрогнулась от удара. До двухсот тяжелораненых, а убитых не сосчитать. Собирают по кусочкам.
— Что бы сделал Петр Великий? — спросили Нилова.
— Помчался бы в Петербург, побил палкой высшее начальство, а потом повесил десятка два лежебок и тунеядцев, приставленных к хранению военных материалов.
— А вы не думаете, что тут немецкая рука поработала?
— Наверняка. Но что это меняет? Кота сажают в кладовую не для того, чтобы спал, а чтобы мышей ловил. Кота и надо бить. К сожалению, у нас никого не бьют, потому что «на все воля Божия».
Император
И опять письмо от Васильчиковой, на этот раз из Берлина.
Союзники встревожились не на шутку. Палеолог рыскал по всем гостиным и салонам, напросился даже на обед к великому князю Павлу Александровичу с целью выпытать что-нибудь.
VII
Несчастливо вступила царская семья в 1915 год.
Второго января стало известно о крушении поезда, шедшего из Царского Села в Петроград. Дворцовый комендант запросил начальника железнодорожного полка, не было ли в поезде особ, принадлежащих ко двору и к дворцовому ведомству? Вечером он позвонил в Александровский дворец и просил дежурного флигель-адъютанта доложить государыне, что в числе пострадавших значится ее фрейлина Вырубова. Ее чуть живую вынули из-под вагона с переломленными ногами и поврежденной спиной.
Государыня заплакала.
— Ники! Это был наш верный друг! Я знаю, что Бог покарал нас за то, что я ревновала ее к тебе.
Около полуночи, истекавшая кровью, насквозь прозябшая на двадцатиградусном морозе, Вырубова доставлена была в вагоне-теплушке в Царское Село.
Вместе с августейшей семьей на перроне собралась толпа придворных и чинов дворцовой охраны. Великие княжны залились слезами при виде мертвенного лица, глянувшего на них с носилок. Императрица села в санитарную карету, чтобы сопровождать больную до лазарета, держала ее голову, а Вырубова шептала, как ей сладко умереть на руках у ее величества. Наутро царская семья собралась у постели больной. Княжна Гедройц, начальница лазарета, впрыскивала ей камфору и строгим тоном приказывала быть бодрой.
— Вы должны жить! — кричала она ей в ухо.
Анна Александровна часто впадала в беспамятство.
— Аня, хочешь ли видеть государя?
— Видеть его? Какое счастье!..
Государь взял ее за руку и сказал, обращаясь к плачущим старикам Танеевым:
— У нее есть сила в руке.
Княжна Гедройц торопилась с причащением. Больная за полчаса до этого выразила такое желание, и священник стоял уже в палате.
Приняв причастие, Анна Александровна снова впала в беспамятство. Княжна шепнула, чтобы шли прощаться с умирающей. До вечера не доживет. Но только что мать с отцом хотели подойти, как в покой вошла черная фигура в сапогах, в поддевке и, не взглянув ни на кого, подошла к постели. Все узнали старца.
Взяв больную за руку, он голосом, от которого многие вздрогнули, закричал:
— Аннушка! Проснись! Взгляни на меня! Проснись, Аннушка!
Все ждали, что будет.
Сомкнутые веки нехотя открылись.
— Отец Григорий! Ты!.. Слава Богу!
Она улыбнулась. Старец, бледный и тоже похожий на вставшего из гроба, обернулся к присутствующим:
— Поправится. Жива будет.
При общем молчании, шатаясь, он вышел из палаты и грохнулся, едва переступив порог. Первой опомнилась царица.