Сито жизни

Байтемиров Насирдин

— Кто садился на моего коня? — спросил волостной.

— Калыча.

— Кто такая Калыча? Баба?

— У нее умер муж… Мать Бурмакан…

— Кто такая Бурмакан?

— Девушка, которая умерла ночью. Кто-то убил ее.

— Девушка? Кто-то убил? Волостной не сядет на коня, на которого садилась баба! Отведите — отдайте той бабе!

Ни на кого не глядя, ушел волостной в юрту. Смятение охватило Батыркула, наблюдавшего в стороне.

Слово волостного — закон, джигиты отвели коня, привязали возле юрты Калычи:

— Волостной не садится на коня, на которого садилась женщина, — отдал его Калыче.

— Разве не садится? Оказывается, не садится на коня, на которого садилась

женщина? Веди сюда этого коня!

Люди, понимавшие гнев Калычи, зашумели.

— Невестка… — Навстречу ей вышел седобородый старик. — Гнев — это шайтан, а ум — друг. Если в гневе поднялась твоя правая рука, удержи ее левой. Отдай мне твой гнев.

— Гневу не одолеть Калычу, но если уж одолеет, никому не отдам!

Собрала, стянула волосы, крепко подпоясалась веревкой, по-мужски вскочила на коня.

— Бермет, дай-ка отцовскую плетку — там, на крючке! Разве в аиле есть девушки, за которых не расплачиваются? Принеси плетку!

Бермет, дрожа, побежала, принесла витую камчу. Сложив плеть вдвое, покрутив ею над головой, так сказала Калыча:

— Раньше волки нападали на овец, теперь стали нападать на людей! Дай сюда тело этой девушки! Отвезу ее волостному, пусть набьет свое ненасытное брюхо!

Люди останавливали ее, хватались за повод, уздечку… Но Калыча, не слушая никого, горячила коня, поднимала его на дыбы, даже придавила кого-то. Наконец вырвалась из толпы, обступившей ее, — двинулась к волостному. Люди зашумели, весь аил бросился вслед…

Возле юрты осталась одна Бермет — плакала над Бурмакан…

— Выходи, волостной!

Калыча, не слезая с коня, била сложенной плеткой по остову юрты.

— Кто там взбесился?

— Я!

— Джигиты!

Подлетел один, с маху вытянул женщину плеткой. Душа Калычи горела, хлестнула коня, быстро нагнала обидчика:

— Не так хлещут — вот так!

Стегнула его по колену, тот замахал руками, слетел с коня…

Опять Калыча поскакала к юрте, второй джигит убоялся напасть.

— Что там за человек — не подчиняется моему слову?

Волостной поднялся, кряхтя, вышел из юрты. Увидев Калычу на своем коне, вздрогнул.

— Прежние волостные ели ягнят, нынешние стали есть людей! Чтоб человека сделать человеком, нужно время; чтоб человека сделать волком — мгновенье! Я превратилась в волчицу, я съем тебя! Такого зверя, как ты, который опозорил дочь вдовы… Получай по заслугам! Нет человека, который помог бы мне. Получай возмездие!

Дважды — р-раз! р-раз! — свистнула ее камча, на голове волостного проступила кровь…

Молча отбросила Калыча плеть, соскочила с коня, пешком направилась к дому.

Волостной убежал в юрту, Батыркул распорядился властно:

— Держи! Убей собаку! Что за бесстыдство — подымать руку на волостного!

Волостной, услышав, вышел к народу:

— Не трогать! Нельзя равняться с бабой — потеряешь честь. Поймайте моего коня, верните этой бабе…

Увидев мать, Бермет закричала:

— Мама, сестра ожила!

— Мама! — прошептала Бурмакан.

— Он не знал характера Калычи, теперь запомнит… Прости меня, дочка…

Бурмакан вздохнула, тихонько повернула голову к матери. Узнала коня, на котором подъехала Калыча. Руки ее задрожали, глаза помертвели, опять впала в забытье. Смерть тянула ее к себе, жизнь — к себе.

Калыча обнимала дочь, целовала — разве ее Бурмакан виновата, — вся вина только в ней самой! «Послушавшись людей, отдала Бурмакан в юрту Кулменде, — разве не хватило бы дома еды для родной дочери?» — проклинала, ругала себя Калыча. Бурмакан бессильно пошевелила рукой, потом все же с трудом подняла ее,

обвила шею матери. Как давно она не обнимала вот так свою мать. Калыча увидела, что из глаз дочери бусинками посыпались слезы. Каждая слезинка — частица сердца: сердца дочери и сердца матери. Это были не слезы — та самая черная ночь, что растворилась, пропала и больше никогда не вернется, это была улетевшая жизнь отца, потемневшее от горя, исцарапанное лицо матери.

— Идем, моя радость, уйдем отсюда… Не печалься… Будем обижаться на судьбу. Что делать, раз нам послана такая участь, такие дни… Я отомстила за тебя. Я разбила голову волостному. Бог дал жизнь, бог и заберет ее; если он подпирает небо, пусть бросит его… У перепелки нет дома; куда полетит, там и кричит… так же и мы: захотим — уйдем… Не печалься, дочка, что не сижу в углу, накинув черное. Из дома меня выгнало бесчестье. Кому могу довериться, продолжая соблюдать траур? Кто нас накормит, кто будет заботиться о нас? Нет родного брата, а друзья — на один день. Вон каков и Серкебай, ведь ему Сарман перед смертью поручил нас… Не пришлось что по нраву — отворачивается и уходит, а если в настроении, либо воды принесет, либо овец стережет. Чужой — он и есть чужой. Как увидел, что я бью волостного, только и замелькал верх его шапки. Сарман был другим. Разве могу обижаться на Серкебая — не имею права. Не хочу оговаривать. Да по мне, пусть хоть проглотят, не пережевывая, — все равно разбила бы голову волостного!

Бурмакан слова матери то слышала, то нет. Опять помутнело сознание, охватил жар, не могла понять — жива или мертва, что с ней, где она… Ей казалось, чья-то жесткая рука схватила ее, потом бросила в болото. Чей-то голос злобно спрашивал: «Разве я тебе сказал — принести мертвую девушку?» Она закричала: «Мама!» — но Калыча увидела только, как шевельнулись губы… «Почему она не слышит? Почему мама не спасает меня? Почему она не видит, как меня убивают? Куда исчезла мама? Ушла домой? Разве у нас есть дом? К отцу ушла? Разве отец вернулся из могилы? А-а, ведь он же отправился хоронить покойника… Кого хоронить? Меня? Где я? Черным-черно. Значит, так бывает в могиле? Не-ет, я не умру, я не хочу умирать… Я еще ничего не видела. Я только теперь стала различать белое и черное. Кто меня убил? Я скажу маме, она пойдет и разобьет ему голову. Мама! Мама, меня убили! Мама!»

Калыча смотрела на шею дочери — там едва билась жилка, смотрела на ее слезы. Слезы казались ей черными… Она дала Бурмакан воды из коокора [17] — воды горного родника. Эту воду под утро принесла для нее Бермет, эту воду пила несчастная Калыча, причитавшая день и ночь, эта вода смягчала ей горло. Не кумыс, не айран, не молоко — родниковая вода была лекарством. Мягкую, чистую, прохладную, люди называли ее «унимающая боль». Она врачевала сердце, перенесшее горе. Ее пили девушки, сгоравшие от любви, пили разлученные с близкими, пили охотники, задыхающиеся на подъеме в горах… Эту воду хранили не в ведрах, не в чайнике — в коокоре. Только в коокоре сохранялись ее прохлада, ее вкус, ее цвет. Живут такие слова: «Пусть у меня не будет коня, но пусть будет муж; пусть у меня не будет кумыса, но пусть будет коокор». Из этого коокора Калыча и дала воды Бурмакан. Один лишь глоток вдохнул в девушку жизнь. Открыла глаза, вздохнула, поднялась и опустилась грудь. Душу, которую волостной толкнул в могилу, родник вернул к жизни…

17

Коокор — бурдючок из тисненой верблюжьей кожи, по форме напоминает плоский графин.