Скальпель и автомат
Шрифт:
Приказ с первыми машинами выехать на новое место. 1 апреля промелькнул город Нойштейн. Машины остановились в Фальненбурге. Дома разбиты, все невзрачно. Госпиталь развернули быстро, но раненые не поступают. Переехали по приказу в город Штаутгард. Среди разбитых домов тряпки, мебель, трупы. Населения нет, убирать некому. А сады цветут, зеленеют. Яблоня лежит на земле и цветет, а корни и комель завалены стеной. Красные и розовые тюльпаны выглядывают из-под комьев.
Получили приказ развернуть госпиталь в Хохенкруге, в немецком туберкулезном санатории. В светлых палатах неприятно, на стенах большие пятна от содержащихся в закрытых банках выделениях легких. На полу высохшие лужи, на лестницах разбросаны личные вещи. Неприятная, тяжелая работа досталась моему отделению. Сестры и санитарки отмывают на стенах пятна, моют с хлоркой или с лизолом окна, кровати, тумбочки, полы. Труд кропотливый и грязный. Я хожу с раненым старшиной, проверяем, нет ли сюрпризов. В конце коридора двойные металлические двери. Открыли. Вагонетка из металла стоит на рельсах. Это свой крематорий. В крайней палате дверь заперта. Вызвали санитара, на гражданке слесарем работал. Поковырял ножом, потряс дверь и ловко — обе створки распахнулись. Волна спертого, резкосладкого воздуха и лежачий ничком труп без одной ноги с протянутыми к двери руками на фоне чистой пышной кровати ужаснули. Фашисты издевались над нашими людьми, уничтожая их по приказу Гитлера, сжигали целыми деревнями.
Работа в отделении идет к концу. И как всегда, досрочно доложила о готовности к приему раненых. Уставшие до невозможности, легли спать. Но мне не спалось. Казалось, кто-то крадется, шуршит. Я вскакиваю, открываю дверь, иду по коридору, по лестнице — тихо, все спят. Только перед рассветом уснула. Вскоре загудели машины, зашумели раненые, и все пошло своим чередом.
Сводки «Информбюро» весь месяц вызывают крики и шум радости у всех. 4 мая вечером пришел шофер из штаба: «Собирайся скорее, приказ майора. Машина ждет». Затянула портупею, сансумку на плечо. Полуторка мчится с необычной скоростью по разбитым дорогам. Шофер молчит. На обочинах мелькает развороченная техника. Укрепрайоны, много хлама. Где-то далеко рокочут танки — ворчит война. Темнеет. Подремываю. Хочется пить, да и поесть бы не мешало. Контрольный пункт. Шофер ведет машину тихо, без фар. Вдали вспыхивают сполохи огня. Остановился. Хлопнула дверка кабины. Темно. Тихо. Шофер трясет за рукав шинели: ну и спать сильна! Предрассветная муть, говор солдат, сырой, холодный пронизывающий ветер. Все при деле, снуют, торопятся. Чайку бы горячего! Иду, спотыкаясь. Недалеко вырисовывается силуэт баржи. Там мечутся люди. Подошел офицер, поглядел на меня уставшими глазами. «От машины никуда!» «Есть!» Солдаты тихо галдят, что-то грузят на баржу. Разносятся обрывки команд. Светает. Баржа не одна, готовы к отплытию. Шофер показал рукой — там остров Рюген. Вдруг залпы, гром. Сильное эхо разносится. Офицеры стоят на автомашине, смотря в бинокль. Мне нельзя отойти от машины. Приказ. Так хочется посмотреть. «Залезай на ту машину, смотри в бинокль! Видишь?» Перед глазами темнеет остров, дым и белые полотнища. «Понимаешь?! Город сдается!.. Твоя машина ушла! Куда-то офицер направил ее». «Куда мне теперь, товарищ офицер? Вы чьи?» «А вы чьи? Теперь добирайся до госпиталя сама, а я из 193-й стрелковой дивизии…»
Я совершенно замерзла. Около меня остановился газик. «Подвезите!»
Высадили меня на шоссе, на попутных машинах добралась до госпиталя, как раз к обеду.
Глава XV
Победа
День победы близится. Раненые выздоравливают быстро. Эвакуируем днем. Ранним утром нас облетело слово «МИР». Раненые некоторые плачут — утраты родных, товарищей. МИР! Домой! В послеоперационную палату ворвался раненый: «Мир! Мир! Победа!» Операционные радостно улыбались, от слабости махали рукой или пальцами, кто-то пробовал приподняться. Кто-то встал. «Сестру! Сестру! Скорее!» Раненый поднялся и рухнул на кровать, неестественно подогнув руку. Голова свесилась с кровати — конец. «Всем лечь! Тихо! Что же ты наделал? В такой день?» Все умолкли: какая огромная утрата! Но день прошел радостно, в ликовании.
Ночи темные теплые сменяют веселые весенние дни. Раненых сдали другому госпиталю, переехали в Шецин, а меня как медусиление — в Берлин. Я на вокзале. Огромное куполообразное с застекленным верхом здание. Стены грязные, серые. Вокзал огромный, много путей и платформ. Нашла метро. Патруль показал вход. В полутьме спустилась под землю по скользкой, мокрой довольно широкой лестнице. Внизу на платформе толпятся немцы, собирают оставшиеся вещи. Гражданские, военные, наши патрули, солдаты. Сырые стены, низкий потолок глушат невообразимый шум. Освещение слабое. Подъехал обыкновенный поезд, все кинулись к вагонам, толкаясь и давя, не обращая внимания на крики. Вот их культура! Наших солдат оттеснили. Один из винтовки выстрелил вверх, и сразу стало тише. Мы все вошли в вагон. Один старшина рассказал, как они недавно откачали воду из затопленного немцами метро, где было мирное население. Помогали вытаскивать трупы. Эти мерзавцы не пожалели даже детей. Их было много и всех возрастов. Их кидали в машины и увозили, эти маленькие трупы с сосками на шее. Огромное количество женщин вывозили машинами. А в конце вещи: детские туфельки, шапочки, бутылочки с сосками, вещи, вещи! В метро воздух сырой, тяжелый и душный. Доехала до конца, вышла на улицу: какой чудесный легкий воздух! Около метро старый немец. В руках детская туфелька и какие-то мокрые тряпки. Это все, что осталось от кого-то… Пошла по городу. Улицы широкие, дома серые высокие, в палисадниках цветы, плетущиеся розы обвивают калитки. Вот еще немец. Он злобно смотрит на меня. В руках детские вещи. Я думаю: что же сердиться, сами виноваты во всем. Еле нашла госпиталь, но там работы мало. Меня отправили обратно. Приказ прибыть в город Францлау. И опять на машинах едем. 7 июля любуемся городом Гольсберг. Прикарпатские горы высятся к небу, зелени много, сады. Работа работой, но уж кончилась война и так хочется домой. А мы все кружим по чужой стране на машинах. Вот утром вызывает начальник майор Шафран. Не успела я дверь закрыть, как он говорит: «Звездочка или в Москву?» «Конечно, в Москву!» «Может, на парад Победы попадешь от госпиталя?» 10 июля 1945 года получаю отпускной билет на 20 дней. Начальник в/ч п.п. 07235 генерал-майор Лунев подписал. Полковник Левин заверил печатью, пожал руку: «Счастливица!» Поезд вечером. Села в вагон и дремлю.
Ночью 14 июля на какой-то станции проверка. Меня разбудили, проверили документы, поставили штамп. На станции Львов опять проверка. Товарищ Быков поставил штамп: доброго пути! А вот и Москва! Сапоги мои блестят, гимнастерка с подворотничком, пистолет «бельгиец» в кармане. Благополучно добралась до Ногинска.
Мама больна, опять лечу ее,
2 августа. Сажусь в Москве на берлинский поезд. Сплю. Поезд, громыхая, покачивает. Темнота, света нет. Проводников нет. В вагоне очень мало пассажиров. Гражданские и несколько военных. Едем долго. Где-то под утро меня разбудили выстрелы. В темноте ничего не пойму. Дверь с грохотом открылась, поезд очень медленно останавливается. Яркий луч фонарика. Шарит то справа, то слева. Скользнув по моему лицу, ослепив глаза, свет переместился на напротив сидящих. Уже сидят другие люди, а прежние, наверное, сошли на станции. Луч переместился в конец вагона. Выстрел. Еще выстрел. Возня. Дверь захлопнулась. В соседнем вагоне выстрелы, и все затихло. Через некоторое время поезд начал набирать ход. Все сидят и молчат. Темно. Ищу свою пилотку. Нашла на полу. Упала, когда я спала. Прошло много времени. Успокоились. Чуть светает. Я спросила, что это было. Женщина, что сидела напротив меня, пробует объяснить мне, на каком-то наречии. Проезжали станции, где поляки бушуют. Кого-то ищут, стреляют, из вагона скидывают — так я поняла. Мужчина встал, снял мою пилотку, засунул под рукав, а женщина достала старенький платок и накинула мне на голову. Она что-что спросила. Я не поняла и показала, что я медработник. Они поговорили и, усевшись поудобней, задремали. Вот и Берлин. Дежурные не могут ответить, где наш госпиталь. Долго брожу по улицам, любуюсь домами — прямо по стенам раскидисто растут какие-то декоративные фрукты, красивые цветы, зелень. Иду по обочине центральной дороги.
По сторонам красивые усадьбы, пруды, зелень. Вот и нашла свой госпиталь. В местечке завода по выработке патоки.
Утром на линейке майор Шафран спрашивает, кого послать в почтовое отделение сдать посылки нашего госпиталя. Смотрит на меня. «Поедете?» «Так точно!» В машину набросали 60 посылок. Подбежал капитан Александров: «Не посылайте ее!» Но приказ есть приказ. Машина проплутала полдня в покинутом городе, еле нашли по указателям почтовое отделение. Шофер въехал во двор, вылез из машины и говорит: «Давай разгружай!» Захожу в большой дом. Направо — два больших зала, лестница на второй этаж с указателем почты. Измученная девушка сказала, что посылки не принимают, нет отправки. На неделе начнется отгрузка. Разрешила посылки сложить в первом этаже — ближе грузить. Мы с шофером уложили посылки ровным штабелем. Проголодались. Я сказала шоферу, что мне ничего не дали из еды. Пошла к девушке с почты. Она объяснила, что близко столовой нет. Шофер собрался уезжать. Прошу его привезти сухариков. Он обещает. Проходит два дня. Часто приезжают машины из воинских частей и разгружают посылки, оставляя одного дежурить. Приехали незнакомые шоферы. Спрашивают, где посылка Александрова. Я испугалась. Стали искать, нашли — вот она. Сложили посылки на место. Я спрашиваю: «Хлебца не привезли?» «Нет, не давали. Просто просили посмотреть посылку». Они уехали. Невзрачный, болезненный шофер вернулся. «Не побрезгуй, вот кусочек сухаря». Сразу съела. Девушка с почты советует зайти в любой дом и взять чашку для кипятка, что я и сделала. Зашла в дом, нашла кухню, посмотрела, нет ли еды. Ничего нет. Взяла чашку и ушла. Никого нет, но все равно как-то неудобно. Вечером легла около посылок на полу. Холодно, голодно. Через два дня опять приехали шоферы. Я радостно побежала к выходу: наверное, хлеб привезли. Но шоферы чужие. Снова спрашивают, где посылка Александрова. Все дежурившие собрались, смотрят. А мы опять ищем посылку. Вот она. Посмотрели, убедились, что она на месте. Теперь я ее кладу сверху, на виду, чтобы не перекладывать все посылки. «Хлеба привезли?» «Нет, не передавали». Еще прошел день или два. Приехал шофер, спрашивает, где посылка Александрова. «На самом верху!» Посмотрели и уезжают. Каждый день, утром, девушка с почты наливает мне чашку кипятку… Солдаты-сторожа подсмеиваются, спрашивают, почему Александров так заботится о посылке. Что там, золото? Отвечаю: «Не знаю, и знать не хочу!» А кругом пустые дома, воинских частей нет. И вдруг ночью приказ грузить посылки на машины. Девушка и боец пишут квитанции. Мечутся темные силуэты. Я таскаю посылки, выбиваясь из последних сил, в машину, что стоит во дворе. Сбилась со счета, устала. Погрузила все. Уснула у стены. Утром ко мне подошел солдат-поляк. По-русски не понимает, а я по-польски не понимаю. Он берет меня за руку и что-то говорит, жестикулируя, тянет и показывает на переход. Я боюсь, но иду. Перейдя по коридору в другое здание, он остановился у открытого окна и показывает вниз. Там, на земле, накидано много хлама. Я смотрю на него, ничего не понимая. Он достал нашейный крест, крестится и что-то говорит. Опять смотрю в окно и ничего не понимаю — кругом мусор. Он махнул рукой, покачал головой и ушел, удивляясь, что я ничего не поняла.
На попутных машинах, а то и пешком добралась до госпиталя и стала раздавать квитанции. Подошел Александров, а квитанции нет. Что? Он чувствовал что ли, что посылка пропадет. Меня все стали ругать. Они могли подумать, что я взяла чужое. Александров сердится, ругается. Тогда я спрашиваю: «Что у вас там было?» «Кукла!» — отвечает. Просто кукла? Боже мой, я видела эту куклу-голышку. Но это такая мелочь! Зачем же он посылал шоферов? Они торопились, ругались, что долго ищем посылку. И меня обвинили. Теперь я поняла польский язык. Из польского стройбата кто-то из солдат польстился на посылку, о которой так пеклись, и вскрыл ее. Ничего ценного не найдя, все выкинули между домами. А тот поляк объяснял мне, что он не виноват и божился, крестясь. Лерман, Австриевская, Александров заклеймили меня. Со мной не разговаривают. Мне обидно, даже никто не спросил: как? почему? Тогда я сказала Александрову: «Если я виновата, пусть смерть настигнет меня!» А у меня мама, старая больная, останется одна. Да я и не так воспитана, чтобы взять чужое. А утром офицер, встретив меня, сказал: «Ну, как, поняла? Все еще капризничаешь?» Я хотела объяснить, но офицер сказал: «Я тебе верю, потому что знаю тебя!» Со мной не разговаривают и даже Ирина Михайловна… А как же Партия?..
22 августа встретила майора Руденко, рассказала, что комиссар Зайцев погиб в Реченской, в тяжелом бою, захоронен в станице Вишенской.
Работаю в другом госпитале. За обедом раненый офицер рассказывает, как во время боя под Франкфуртом в траншею привели овчарку с лыжами-носилками. Из-за плотного огня санитар не мог пробиться к раненым, дал команду собаке. Офицеры следили за ней в бинокль. Она по-пластунски подползала к убитым, обнюхивала и ползла к другому. Подползла к раненому с окровавленной головой, стала лизать лицо. Раненый очнулся, испугался, но собака подставила бок с сумкой и красным крестом. Раненый достал флягу, выпил и снова потерял сознание. Собака ждала. Раненый очнулся, перевалился в носилки. За собакой все время следили в бинокль, как она ползком, прячась в воронки от огня, везла раненого. Все тогда облегченно вздохнули. А сияющий санитар долго чистил собаку и что-то мурлыкал над ней, но пить сразу не дал.
…Отозвали в свой госпиталь. Я живу одна в большой светлой комнате. Скудное питание. Офицер два раза в день приходит, прохаживается по комнате, спрашивает, чего я добилась своим упрямством. Все, дескать, зависит от меня, изменится отношение всех ко мне. Но я молчу, стою по стойке смирно. Знаю, он видит меня насквозь, и объяснять ему нечего. Подходит близко, целует в глаза. Уходя, говорит, что придет еще и хлопает дверью. Мне становится страшно. Ночь прошла в полена. День мечусь одна в безлюдном чужом мире. Я люблю работать, а наказание «безработой» — очень тяжело.