Скальпель и автомат
Шрифт:
Дней через 25, в теплый солнечный день я получила письмо от мамы. Город цел, но там, где я работала до войны, был взрыв такой силы, что у нас дома вылетели все стекла. Ну и брехатели! Да и я хороша! Поверила. Радостно мне. Много ли надо воину? Получила сапоги.
Вызвал начальник госпиталя. Приказал идти в первый эшелон в деревню Просвет за культтоварами. Взять санитара из легкораненых Зеленюк в помощь. Вечером пришли в Просвет, получили разнарядку у товарища Найденова. Выдали нам патефон — роскошь по тому времени, — библиотечку, баян, плакаты и бумагу, краски и т. д.
На другой день, когда мы еле передвигали ноги под тяжестью ценного груза, у самого госпиталя нас до нитки промочил дождь. Но мы бодро выдержали и это испытание.
14 мая майор Шафран приказал сопровождать в Коситово доктора Винокурову Цилю Исааковну. Быстро собрались, на попутных и пешком к вечеру добрались до политотдела. Обратно одна пешком иду по разбитым дорогам, спотыкаясь. Ночь. Ничего не видно. Перелески темными стенами появляются по дороге, где-то воет то ли собака, то ли волк. Тихонько начала читать стихи Симонова «Жди меня»… Немного успокоилась, обвыкла в темноте, вспомнила, где повернет дорога. Пахнет дымом, значит деревня близко. Но какая деревня? Все иду… иду… И правда — деревня. А тут, на краю, машина стоит высоко нагруженная. «Эй! Кто там есть? Отзовись!» «Чего орешь? Кто нужен?» «Вы чьи?» «А тебе что за дело?» «Я из госпиталя! Никак не найду своих!» «Часа через два рассветет. Подожди!» «Да где ждать-то?» «Не знаю!» «Я к вам залезу?» «Да куда тебя
19 мая развернулись в местечке Мышенки на реке Питич под Гомелем. В зеленом кружеве листвы утонули разрушенные большие дома с причудливо развороченными стенами, а над ними деревянная вышка, наскоро сколоченная разведчиками. Тут был враг. Немецкие и чешские батальоны отошли за речку. Их укрепления, окопы и шныряющие согнутые фигуры видны с вышки без бинокля. Враг загрязнил, исковеркал все на своем пути. Персонал госпиталя чистит, выносит грязь, моет полы, потолки, стены. А утром неузнаваемо обжитым выглядят занавешенные окна. На чистом пороге крайнего дома сидит серая кошка, жмурит глаза и сыто мурлыкает. Ласково смотрят на нее все, вспоминая дом. Солнце поднялось над зеленью, яркое и знойное. Оживилась позиция. После жарких дней и боев тишина и прохладное утро обрадовали всех. Несколько солдат, сняв гимнастерки и обувь, шлепают босыми ногами по отмели речушки Питич, притока Припяти, нарушая смехом тишину. Брызги летят, сверкая в лучах солнца, стекают по лицам и спинам бойцов. А один не смеется. Нарушая правила медицины, из котелка поливает речной водой на забинтованную руку. Присохло, видно, не в первый раз разматывает мокрые прилипшие бинты, морщится, ругая вся и всех под острые шутки товарищей о том, как милая сестрица будет давать разгон за отмоченный бинт, объяснять о загрязнении раны, грозить отправкой в тыл и строгостью врача, а перевязав, забудет про него. Он первый вышел на берег, надел сапоги и гимнастерку, кое-как навертел отмоченные бинты серыми жгутами и пошел к перевязочной, которая стояла под маскировкой леса — от реки виднелась ее крыша. В чистой перевязочной пахнет йодом. С раннего утра медсестра Сергеева Надя — миловидная с выбившейся прядью русых волос под белоснежной косынкой, в наглаженном халате перевязывает раненых. Двое лежат на столах с развороченными мышечными тканями. Доктор назначает, Надя исполняет. Оба раненых смотрят на сестру с благодарностью, перевязка приносит облегчение. Гнойные повязки Надя легко и ловко снимает, бросает в стоящий на полу таз. Стерильным марлевым шариком обтирает вокруг раны. Наложила повязку и прибинтовала — наступил покой для раненого. «Спасибо, сестрица! Полегче стало», — говорит уже с носилок раненый. Надя кивает головой, смотрит ласковыми глазами и, наверное, улыбается, но за марлевой маской не видно. На стульях сидят легкораненые. Они не хотят отставать от своих частей и на перевязки ходят из части. Ведут себя все по-разному. Некоторые внимательно или безразлично, а новички с ужасом смотрят на гнойные повязки в тазиках, резко пахнущие медикаментами и кровью. Бывалый солдат спокойно подставляет повязку или разбинтовывает сам, а сестра быстрым движением пинцетом снимает присохшую по краям раны марлю. Обмоет вокруг и просит врача посмотреть. Назначение выполнит, зарегистрирует в книге. А вот и новичок! Его узнаешь сразу, он прерывающимся голосом почти кричит: «Сестрица! Потише! Палец больно! Не рви повязку! Тихонько снимай!» Надя разбинтовала, ранка небольшая, только кожу скосило осколком. Ткань сильно проросла через марлю красноватым бисером. Повязку сняла быстро, раздалось «Ой!», новичок побледнел и пошатнулся на табурете, увидя капли крови на пальце. Смазав по назначению ляписом, Надя кладет сухую повязку. Подошла доктор. Раненый присмирел и дал забинтовать палец. «Придешь через три дня! — сказала доктор. — Да не отмачивай бинты в реке, как твой сосед», — сердито посмотрела на притихшего, глядевшего в пол знакомого нам бойца. «Опять отмачивали? Ох, и упрямый вы боец!» За этой сценой наблюдает с улыбкой усатый солдат. Он ждет, когда из аптеки принесут назначенную мазь. «Лейтенант! Пошлите за водой!» Но кого послать? Были два санитара из легкораненых три дня назад. Одному пробило пулей мягкие ткани ноги, а второму руку навылет. Хорошо так удачно! Взяла ведро, пошла сама на реку. Крутая тропинка привела к мелководью. Сняв сапоги, медленно вхожу в воду: холодная, прозрачная. Зачерпнула полное ведро. Что это? Послышалось ясное бормотание. Рывком выпрыгнула на берег, расплескивая воду из полного ведра. На противоположном берегу заволновались, зашелестели кусты, из них вышел враг. Медленно спускается к воде, автомат на шее дулом смотрит на меня. Что-то говорит, показывая на пустые фляги. Спустился и скользнул в воду, сразу по пояс, зачерпнув автоматом воду. С черного дула капают капли, озаренные солнцем, фляги булькают, набирая воду. Не сводя глаз, наведя автомат, бултыхаясь, фриц выбрался на берег и попятился задом по крутому спуску. Потом заулыбался небритым лицом. Кивает, что-то говорит, размахивает руками. Прыгает черный глаз автомата, не выпуская меня… Кусты раздвинулись и тишина.
Это место предназначено для сдачи чешских батальонов. Оружие у нас отобрано — не стрелять! Резко рявкнул гудок машины (скорее принести воду!) — это привезли раненых. Надеваю сапоги на мокрые ноги, портянки несу в руке и, стараясь не расплескать драгоценную воду, иду.
19 мая. Первая гроза. Туча наплывает быстро, гася лучи солнца. Птицы замолкли сразу. Сильный порыв прохладного ветра — первые крупные капли упали на землю, забарабанили по стеклу. Из окна видна неширокая река Питич, поодаль берега низкие, усеяны голубыми фиалками на зеленом ковре. Рано утром по лугу ползут черепахи на водопой. А в песке под солнцем можно откопать черепашьи яйца. На обоих берегах напротив окна нашего жилья стоят по два тополя, одинаковые, высокие, кудрявые. Сейчас два наших, два чужих. Их одинаково моют дожди, а вчера палило жаркое солнце. Пошел град: застучал, зазвенел. Воздух стал прохладным, а ветер все треплет и треплет кудри листвы. Устали солдаты и раненые от палящей жары, устал персонал от бессонной работы. Все вдохнуло влаги. Спать! Пока затишье. А где-то в стороне гудит и стонет земля, и оттуда подвозят раненых. А вот знакомые лица. Васильев! Черкез! Что, опять ранены? Заживет.
Рассветает, успели отгрузить раненых затемно в тыл. Под вышкой собралось много солдат. Убит их командир, товарищ, проверенный в бою. Наблюдая с вышки за противником, обе стороны договорились не стрелять. Назначен выход чешских батальонов, но вот выстрел, и снайпер убил наповал командира. Комиссары объясняют, что это провокация немцев, они хотят спровоцировать и опять развязать бой. А командира не вернуть матери. Он погиб за счастье, жизнь на земле, за нас, за тебя! Молча стоят хмурые друзья-однополчане, смотрят на белое лицо в последний раз. Породненные войной, прошедшие вместе через невзгоды и радости побед, кажется, чудом спасавшиеся от смерти, вышедшие из непредвиденных переделок, откуда, думается, никто не может живым уйти. И вот, в этот майский теплый день, он ушел от нас.
Сколько могильных холмиков по всей нашей стране! И остался ли теперь там след героев? Поклонись им! Положи букетик цветов или веток! Постой минуту, сняв шапку!
…Сестры принесли цветы, сплели венок из ели и положили на гроб. Громыхая, подъехала машина. Прощайте! Его проводили в последний
Тут среди однополчан неожиданно встретила земляка. «Галя! Смотрите, это наш сосед, мы рядом в детстве жили, он художественно свистел. Подойдем к нему?» «Здравствуйте, товарищ капитан!» Рука у пилотки. «Вы помните меня?» «Соседка?! Вот это встреча! Трудно вас узнать! Здравствуйте!» «Шатуру помните?» «Как не помнить!» «Галя! Это капитан Иван Давыдов. А вот его жену никак не вспомню, прошло столько лет…» Поговорив немного, мы с Галей пошли собираться. Ждем приказа. Вечером иду одна, подальше от людей. Взгрустнулось. Берег реки погружен во мрак, лишь узкая тропинка бежит среди зеленого ковра цветов. Маленькая луна на темном небосводе и тусклые звездочки светят в речке и отражаются, серебрясь, на траве. Перекликаются лягушки, роем носятся комары и мошки, звенят над ухом и жалят, не жалея. Вот хрустнула ветка, совсем рядом утка, с шумом хлопая крыльями, поднявшись, крякнула, опустилась в кустах. Испуганная уткой, покусанная комарами, иду обратно. Окна затемнены — это позаботилась Ира Скопецкая. Тишина! Чешские батальоны готовятся к сдаче. Где-то далеко гудят моторы машин, это подходят одесские дивизии. Готовится большое наступление. Спать не пришлось, майор Шафран дал приказ сдать помещение приехавшему на смену госпиталю и собраться на новое место. Погрузились на машины и несемся по дорогам в общем потоке подходящих войск.
9 июня идут одесские дивизии. 15 июня опять Холодники. 18 июня мчимся на Мормовичи. Сдавали кровь, в глазах рябит. 23 июня приказ выехать в Мальчу. 24 июня с Лерман Игорем собирали землянику, пока из минометов до нас мины стали долетать. И день, и ночь бомбит, и минометы обстреливают. Бои за Белоруссию, операция «Багратион». От Озаричей на Осиповичи, Барановичи, Слоним, Ружаны, Слуцк, Брест. Переходим границу — там много наших раненых.
28 июня 1944 года развернулись в Броже. Расположены дома в великом беспорядке. Подходить к населению не разрешено, да людей и не видно. Госпиталь развертываем в пожарном сарае, оборудуем нары. Жара стоит невыносимая. Солнце целый день висит над головой и палит. Неподалеку пруд. Вот бы искупаться! Но дисциплина! Нет команды и работы полно. В этот злополучный день бойцы обоза решили напоить лошадей и искупаться в прохладной воде. Лошади жадно пьют воду, фыркают. Вышли на берег. А трое бойцов еще долго плескались в воде. Пришли в часть и заметили, что кони заболели. Лошадки стали беспокойными, изредка ржали, сначала тихо, а потом катались по земле и сильно ржали. Их пристрелили, чтобы не видеть их страданий. Недоумевали: что же с ними произошло? Повозочный Дмитрий Царюк обнаружил на теле маленькие пузырьки, как мозоли. Они зудели, и чем больше чесал их солдат, тем они становились больше. А вокруг распространялась краснота. Дмитрий нашел бойца, с которым купались, Кравченко Володю. Оказалось, что и у него тело зудит. Пошли искать третьего, Лысенко. То же самое. Бойцы испугались и доложили старшему. Командир узнал, в чем дело и направил бойцов в наш госпиталь. К нам в отделение они прибыли уже в лежачем состоянии. Доктор Лерман установила диагноз, до того дня еще не встречавшийся в нашем госпитале: поражение участков кожи жидким ипритом. Ипритные пузыри горели и зудели. Бойцы очень страдали. Уложив их в корыта, выполняя назначение врача, стали поливать раствором хлоралгидрита, чтобы успокоить боль. При пострадавших все время находился кто-нибудь из нас: Ира Скопецкая, Валя Ханина или я. Первые дни они совсем не спали, и только на восьмой день им стало лучше. Мы постоянно поливали пузыри, а позже язвы раствором. Раненые из пожарного сарая спрашивали, почему со столба из ситечка все время льется жидкость на лежачих в корытах бойцов? Кто-то пошутил: это бойцы в собственном соку. Раненые, однако, им не завидовали. Уж лучше рана. После эвакуации тех троих бойцов в тыл мы получали письма от Дмитрука: только в ноябре они смогли выписаться в свою часть. В пруду оказались ящики с жидким ипритом. От бомбы или случайно ящики были повреждены. Определили и отметили зону отравления, были вызваны спецкоманды. Приехал полковник Горностаев, начальник химзащиты армии, похвалил за работу.
20 июля приехали в Беловеж. Город светлый, чистый, улицы широкие, красивые дома. В палисадниках цветы, ягоды и фрукты. Нас расселили по домикам большими группами. Приказ: небольшими группами на медусиление госпиталей! Меня никуда не направили. Утром — на поверку. Занятия — два часа. А затем весь день свободен. Кто отсыпается, кто отдыхает. А мне хочется посмотреть Беловежскую Пущу. Много слышала о этом чуде. Оказалось: улица, где мы живем, упирается в лес. Это и есть Беловежская Пуща. Лес высокий, зеленый, ухоженный. Перейдешь через лесную речку по мостику, слева — болото, мхи, справа — возвышенность, заросли молодняка. По лесу в разные стороны идут дорожки к лесным избушкам, где зимой подкармливают зверей и птиц. Все тихо, радостно. Первыми мы увидали небольшое стадо ланей. Хрупкие, приятные, кушают травку. Кто-то спугнул их, и стадо сразу умчалось. Наша группа ходила долго, встречали самых разнообразных птиц, по своему невежеству не знаем их пород. Встречали каких-то зверюшек. Вдали видали оленя. Из леса уходили голодные. А после обеда опять шли в тишину леса. Надоела война. Хоть немного отдохнуть и не думать. Но меня вызвали и направили на медусиление в эвакогоспиталь 489 (начальник Майорчик). Работы очень много. Питание плохое, даже чаю нет. Собирают персонал из групп усиления и 2 августа остановились в имении Екшешево. Раненых много. Пока справляемся. Работа, работа! 20 августа капитан Лерман направлена в другой госпиталь, а к нам хирург Лохов Виктор Иванович прибыл. Сработались.
Сентябрь. Снова мчимся по дорогам. Наши две машины отстали. Поздней ночью, проделав длинный путь, подобрав нескольких раненых по пути, шоферы остановили машины у каких-то открытых ворот. Вдали белел высокий двухэтажный особняк — удивительно красивый корпус на фоне черного хмурого неба. Вылезаю из кабины и удивляюсь: из темноты повеяло таким родным теплом. Быстро пошла к особняку, но не к парадному входу (он, наверное, забит), а со стороны летней кухни, которая за особняком. Дверь заперта. Темнота непроглядная. Мне кажется, я знаю, где ключ. Открыла дверь кухни. Слева на полочке в шкафчике взяла ключ, открыла дверь особняка. Все вошли в небольшую темную комнату. И опять иду к невидимой в темноте двери, открываю. В коридоре поблескивают стекла окон. Направо — дверь в зал, это я знаю. В зале темно, но теплее. Санитар зажег гильзу, поставили стулья и посадили раненых. Смотрю, надо подбинтовывать. Бинтов и медикаментов нет. Но я знаю, что по лестнице направо, на втором этаже, есть дверка, а за ней — белье, простыни. Бегу в темноте по лесенкам. Как они знакомы! Вот и стена. Тут где-то дверка. Шарю по светлой стене руками. А санитар из легкораненых подошел и говорит: «Ты что же, здесь живешь что ли?» Я изумленно гляжу на него — нечего ответить. «Поищи дверку, болтун!» Подошел еще санитар и действительно нашли дверку, открыли ножом. Но там не простыни, а тюки с бельевой материей. Отмотав немного, надрезали ножом и оторвали ткань. Почему-то говорю: «Не громите! Постарайтесь закрыть дверку».
Подбинтовали раненых. И все-таки темно и страшно. Может быть, кто-то следит за нами? Нет! Заперев дверь, легли все в большой зале. Один шофер лег в своей машине на улице. Я спокойна, даже дежурного не оставили. Забрезжил рассвет, все засуетились, хотят пить. «Сходите на кухню, там колодец!» Господи, почему я знаю? Принесли воду, напились, умылись и по машинам. Я долго удивлялась: почему так получилось? И только когда кончилась война, я рассказала маме этот случай. Мама тоже удивились, но сказала, что у папы была странность — он предчувствовал пожары. Выходил на крыльцо, смотрел во все стороны, но потом уходил домой спать. А утром сообщали, что в какой-то деревне ночью загорелся дом, а то и весь порядок сгорел. После ранения в походе против австро-германцев и отравления легочным газом под Залесьем лежал отец в польском особняке, где за ним был надлежащий уход. По выздоровлении прибыл в Богородск (Ногинск), освобожден от воинской службы. Правая рука не гнулась, мучился легкими после отравления газом. Но папа умер, когда я была маленькой…