Скальпель и автомат
Шрифт:
15 января 44-го года. Холодина с ветром. Опять наступление. Поступают раненые и больные, и с обморожением. Целых домиков больше нет, остальные уже полны ранеными. Ставим срочно палатки. Легкораненые сколачивают нары. Где-то находят доски, калитки, заборы. Вот поставлена печурка. Назначается дежурный, чтобы поддерживать тепло и днем и ночью. Где-то доставая дрова, греет чай, поит раненых, сушит шинели и сапоги. Заботятся, как о родных. Под утро в отделении у соседей задремал санитар. Пригрелся раненой ногой у печурки. А ветер поднялся сильный, видно, завернуло край палатки, вспыхнула она. Еле успели вытащить всех, только трое тяжелораненых обожглись. Ночью спать приходится чутко, часто вставать и смотреть, все ли в порядке. Бегом в темноте, с одного конца деревни до другого.
Утром прибыли еще раненые. Размещаем по домикам. Петраков ранен в пищевод, не глотает. Доктор Субботина поставила диагноз: симуляция, глухота… Назначила поставить питательную клизму. С большим трудом в разрушенной, разграбленной деревне достали три яйца и молока, добавили сахару, масла и крови, присланной из Москвы с просроченной датой. Размешала, попробовала. Посмотрел он и говорит: «Не хочу!»
В феврале 44-го основная часть партизанского полка во главе Н.И.Френкелем в районе деревень Хойна и Перебитая Гора вывела воинов 354-й, 60-й, 37-й стрелковых дивизий, ранее попавших в окружение. Переходили с боем линию фронта. Всю ночь фашисты беспокоили наших раненых и персонал. Наступления на данном участке не предполагалось в настоящий момент. А 18 февраля полковника Френкеля Наума Исааковича привез адъютант Зассе Н.М. в мое отделение с обморожением пальцев рук и ног, с сильными отеками и посинением. А у Ивана Алексеевича Чумакова кроме простуды еще и часотка. С ней мы быстро справились. Мест нет свободных. Пришлось поставить маленькую палатку на краю села, где их и поселили. Остальных бойцов-партизан расселили по другим отделениям, ходячих и легкораненых. Ежедневные ванны, мази, усиленное питание, массаж и уход улучшили состояние здоровья наших подопечных. А 5 марта по запросу политотдела отвезла полковника Френкеля Н.И. в Коситово. Через день приказали приехать и перебинтовать ноги. Приезжала, делала массаж. 9 марта при перевязке Наум Исаакович беседует со мной и Асей Максимовой. Стопы ног отечны. Перевязав, доложила дежурному. Встретили корреспондента ТАСС Бирюкова Владимира из Москвы. Утром увезли доктора Звереву Людмилу, а приехала она 1 апреля. 10 марта неожиданно увидала Толю Вайнера. На велосипеде привез письма. Он у нас лежал в госпитале. Работы много. Поздно ночью еле передвигаю ноги. Дойти бы до палатки да спать. Громко чирикнула испуганная пташка над головой. Огромная луна хорошо освещает дорогу. Сколько звезд на небе? А ветерок теплый — снег тает. Как хорошо!
А утром пришел раненый Виктор Быкадоров. Он уже по третьему крещению. Два раза лежал в нашем госпитале, по выздоровлении уходил в свою часть. Как всегда, чуть отдохнув, он помогает персоналу, раненым. При штабе — художником, агитатором, артистом в художественной самодеятельности. Высокий, видный. Скоро раненых эвакуировали. Легкораненые пошли в часть.
В марте наш госпиталь переехал в деревню Холодники. Поселили нас в разбитой хате. Холод, дров нет, клопы огромные, падают прямо с потолка на людей. Продовольствие не привезли. Кусочек селедки и сухарик на сутки. Выйдешь из дома — на поле трупы, мины, дзоты. Кругом раскидано тряпье, скарб. Снег кое-где стаял под лучами мартовского солнца, и земля-кормилица черными плешинами парит, дышит, впитывает со снегом чернеющую кровь. Трупы не убирают из-за мин. Ждут минеров. Вон лежит красноармеец, широко раскинув руки. Обнял родную землю, он ее не отдаст. Трупы немцев: торчат черными кочками, скрючившись от голода и холода. Минеры рвут мины. Иногда ночью вздрагивает земля — мины рвутся сами. В деревнях тиф. Приказано возглавить бригаду по выявлению и борьбе с тифом. С раннего утра уходим в разбитые сожженные деревни. Валя Ханина и я идем по одной стороне деревни, а Шура Евдокимова, Маруся Ханина, а иногда и Надя Сергеева, медсестры госпиталя, по другой стороне. Заходим в развалины, ищем землянки, погреба сожженных домов, ямы, где скрываются жители. Каких только нет болезней! При обнаружении тифа отправляем в больницу, а вещи и белье дезинфицируем. Первое время население старалось скрыть заболевших. Немцы расстреливали всех больных. Увозили и не привозили — так позже объяснили нам жители. Первых 9 больных тифом отправили насильно. В последующие дни от нас больных прятали по оврагам и воронкам от авиабомб. Мы волновались, проводили разъяснительную работу, но ничего не помогало. Но вот нас встретили с радостью, даже испугали. Оказалось, вернулась из больницы одна из девяти отправленных. Рассказала, что все живы и скоро придут сами. Что их мыли, лечили, кормили, поили, давали лекарства. Ухаживали сестры и нянечки, все бесплатно. Работать стало легко, молва распространилась быстро. Это лучшая агитация — в деле. Болезни начали отступать. А в деревнях, разграбленных и сожженных, нет еды. Истощенные и больные люди умирают. Попадали и не русские, их старались не показывать. Только часотка и вши еще донимают народ. Вначале боялись обрабатывать голову бензином, позже просили обработку сами. В любую погоду, в холод, в дождь, слякоть, когда ветер валит с ног, сапоги увязают по верх в жиже, нестерпимо хочется есть.
7 марта. Надо идти, нас ждут жители деревни. Утро светлое, ветреное. Всю ночь ветер рвался в затянутую палаткой дверь. Холодно. Забежал Сережа Анненков: «Лейтенант Корсакова, к начальнику госпиталя! Быстро!» Майор Шафран сидит за столом, в комнате окна забиты — тепло.
— По вашему вызову явилась!
— Являются только привидения!
— По вашему приказанию прибыла!
— И где вы
— Сейчас принесу!
Забыла выполнить приказ, иметь гильзу от патрона с адресом («медальон смерти») и всеми данными. Бегу за дом, в поле. Ветер бьет в лицо, рвет полы шинели. Налетела тучка, мелко сеет холодный дождик. Утро стало серое. Добегаю до туалета. Прицелилась к куче навоза — паф! А из туалета крик: «Ай! Ай!» Подхватила гильзу, бегом в дом. Написала по форме адрес, звание, п/почта 24708, адрес мамы. А еще… «Я партии, Сталину, верно служу, дела мои строго проверьте, и если достойна, партийцем прошу считать меня в случае смерти». Расписалась, положила в гильзу. И пошла с сестрами по черным оттаявшим полям, по раскисшим дорогам к сожженным деревням искать еще живых людей. Ветер то разгонит тучи и выглянет солнце, то тучки брызнут дождем.
Глава XIII
На польской земле
27 марта 1944 года получила приказ труднее трудного. Назначена старшей по эвакуации на участке дороги и деревни. Комиссия из Москвы под руководством генерал-майора Горбина Николая Михайловича открыла лагерь смерти под Озаричами (рядом деревни Дерть, Погорелки, Подосиник). В лесу на болотах, за колючей проволокой на мерзлой земле сидели, лежали на трупах, метались в бреду, умирали старики, женщины, дети без пищи и воды. Подходы к ним с наружней и внутренней сторон были заминированы. Ямы и рвы вокруг забиты трупами. Живые лежали среди мертвых и умирающих. Представитель Правительства Белорусской ССР Грекова Н.Г. наладила эвакуацию из лагерей. Эшелон теплушек стоит на железной дороге. По дороге, раскисшей от тающего снега, идут, бредут из последних сил выбиваясь, старики и старухи, поддерживая друг друга. Несут на руках страшно худых детей. У большинства обморожены ноги, больные легкие, желудочные заболевания. Одежда вонючая, лохмотьями висит, в нечистотах. Грязные обветренные, замученные лица, красные воспаленные глаза слезятся. Всякие насекомые, часотка. Всех здоровых с 10 до 40 лет угнали в Германию на работу, разъединив семьи, отобрав детей, искалечив жизни.
Идут, несут печаль почерневшие люди. Плачут горем глаза, видевшие страшные картины зверств захватчиков. Этого не забыть! Мое задание — обнаружить тифозных и очень тяжелых больных, сдавать в больницу. Здоровых сажать в теплушки, кормить и отправлять в тыл страны. Здоровых-то не было. Навидались мы горя, наслушались страшных историй. Мое внимание привлекли седой старик и три оборванных худых, как скелеты, старушки. Идут медленно, как само горе. Старик несет худенького мальчика лет девяти. Личико его, видно даже через грязь, красно от температуры, дышит тяжело, в забытьи. Старичок идет уверенно мимо меня и несет его в теплушку. «Товарищ!» Он вздрогнул, но глаз не поднял. «Ребенка в больницу нужно!» Он смотрит, повернув голову, загораживая ребенка. В глазах горе… Сухими губами тихо произнес: «Пук! Пук!?» «Что вы, отец, — кричу я чуть не плача. — Очнитесь! Вы свободны. Мы привезем ребенка по вашему адресу. Я напишу направление?» «Нет! Нет!» — мотает он головой. «Я обещал, он должен жить!»
Фамилии детей не знают. Дети сами не говорят. Худые, голодные, грязные, немытые, больные, тихие, как старички. Меня отвлекли старушки. Одна оказалась в обмороке. Пока я занималась ими, у старика исчез больной мальчик. Странно! Никто ничего не видал. Вот это конспирация! Оказалось, никто не знает, чей это ребенок. Если детей отправляли в лагерь, значит, родители отправлены в Германию. Детей брали старики. Если старики не выдерживали лагерной жизни и умирали или были убиты палачами, дети передавались другим. Никто не знает имен. В больницу положить удалось немногих, самых слабых. Пока я писала направление старушке с признаками воспаления легких, шедший с ней ребенок исчез. Я обернулась — нигде не видно. Спрашиваю, где ее ребенок. «Не было у меня детей, возраст не тот!» — тяжело дыша, сказала она. Доложила старшему врачу о том, что в состав попали тифозные. «Не беспокойтесь! Все идет хорошо! Там есть врачи, они определят и решат!»
Ночи и дни летят незаметно. Устали мы, с ног валимся, но надо быстро работать, дезинфицировать.
31 марта. Чуть рассвело. Мои сапоги совершенно развалились и разбухли, не просыхают. Госпитальный сапожник посмотрел, покачал головой: их уж не починишь. И куда старшина Горбунов смотрит? Слышу, политрук Австриевская орет что-то во все горло, идет к нам. Неужели с нами пойдет по деревням? Вот чудеса! Подошла, плеткой по новеньким сапожкам хлопает: «Где Сычева Тамара?» Это малышка, которую госпиталь взял в Нижних Деревеньках. Целыми днями до ночи мы ходим по разбитым дорогам в далекие деревни с одним именем — «мин нет». Приходим голодные, замерзшие, еле на ногах держимся. «Не знаю, где воспитанница Сычева!» «Никогда ничего не знаешь!» — плетка взмахивает и хлещет начищенные голенища сапожек на каблучке, рука нервно дергает кобуру пистолета. Я стою и думаю: спросила бы про больных, тиф, названья разбитых деревень, фамилии живых жителей, сколько в инфекционный госпиталь направлено, сколько пришло обратно в деревни, что им нужно, сколько их — все знаю. Но ее занесло. Выглядывают и исчезают сестры, стараясь не попасть на глаза.
— Идите!
— Есть!
Оказалось, нашу девочку артиллеристы в гости пригласили, пока затишье, да и голодно у нас. Но попало мне.
1 апреля — годовщина ХППГ 3574. Налетела тучка, ветры крутят и сбивают с ног, слепят хлопья снега, и за несколько часов большие сугробы легли на землю. Маленькая дочь полка Тамара Сычева простудилась — ангина. Артиллеристы остановились с марша в залатанном красном уголке госпиталя. Баянист играл танцы и песни. «Откуда, землячка?» «Из Ногинска!» «Старшина! Какие города поминали фашистские брехатели?» Пожилой усатый старшина, помолчав, сказал: «Смели Электросталь и Ногинск, а остальное забыл». Я вышла на улицу. Ветер гнал низкие тучи, и снежные простыни плотно укрывают уже оттаявшую землю. Воет порывами, свистит, снегом кидает в лицо, за воротник, в рукава шинели. В душе моей тоска. Милый старый Ногинск! Неужели ты сметен с лица земли? Родные, знакомые, близкие сердцу места и могилы… Вот и опять я плачу: «Мама! Милая мама!» В ревущем вихре не слышен мой крик боли и тоски… «Мама. Милая мама…»