Скальпель и автомат
Шрифт:
7 сентября. Наши войска наступают. Сомянка. А Вышков война совсем не тронула. Госпиталь занял польский особняк, похожий на старинный замок, раненых не очень много. В большом зале раненых на носилках ставят на пол, в комнатах на соломе размещаются ходячие. По лестнице на второй этаж идут легкораненые, из которых мы после перевязки набираем санитаров. Они умывают, кормят, поят, ухаживают, водят ходячих и носят на носилках беспомощных на перевязки. Стоят на посту в охране.
В перевязочную вошел лет 17-ти красноармеец. Все лицо черное от запекшейся крови. Протянул окровавленные руки. «Как звать?» «Иван!» «Какой же ты Иван? Хилый, да малой! Да без очереди лезешь! Вон сидит Иван! Как гора! От него фашисты с испугу умирают. Ты за ним будешь!» «Да мне некогда, машина ждет! Только перевязать надо, в артсклад еду!» — сказал он. «Расскажи, как же тебя?» «Еду в артсклад, пустая полуторка, ничего не боюсь. Ну, кто попусту будет атаковать? Смотрю, пикирует на мою полуторку.
— В палату его! Никаких машин! Быстрее поправится!
В особняке лег на солому: «Сестра! Хоть бы простынь дали». «А где их взять? Немного было, в стирку сдали. Вот если одолжишь до конца войны…!» — говорю ему грустно. Через день Иван помогал раненым и персоналу. Поправляется быстро, не курит, и на перевязку попал быстро. А тут за ним приехала машина. Часть уходит в бой.
…Всю ночь артиллерия долбила землю слева, а там, вроде, был тыл. Волновались раненые. А на рассвете перед особняком, около цветов, разворачивается танк. Крест замазан, но различим. Кто мог, раненые отползли в дальние комнаты. У кого запрятано оружие, пистолеты и гранаты, быстро заняли оборону у входа и окон. Дверь заперли. Танк развернулся, громыхая, и затих. Медленно открылся люк, и вылез тюк белого полотна, а затем еще тюк свалился на землю, показалась новенькая пилотка со звездой, и улыбающийся молоденький Иван — храбрый мальчишка — машет рукой. Кто-то подбежал к танку.
— Ну и дали мы фрицу! Ну и бой был! А я танк на перекраску веду. Выздоравливайте, братишки!
Люк закрылся, танк долго чихал, ворчал с нашего бензина, потом рванулся и быстро исчез. Только долго слышался грохот.
— Что это он?
— Простыни для вас привез! Обещал.
Раненые, переговариваясь, располагались по своим местам. «Геройский сынок! В бою побывал, легко отделался! Неплохо за полуторку — танк!» «Полуторку починят!» — сказал сибиряк Иван, стоявший у окна и наблюдавший за всем. Его бинты пропитались кровью на груди, в легких хрипит, рука в гипсе.
— Братики! А кто тут бряцал оружием, не сданным по приказу? Да и гранатки не игрушки…
Все молчат.
Выздоравливающих сразу отправляем в батальоны или в свою часть. Тяжелые раненые медленно поправляются. В комнатах уже стоят кровати. Утром проверяю температуру, а один и говорит: «Сестра! У нас в деревне рябина над домом, такая целебная. Как съешь на ночь, так вся любая хворь пройдет. Вот бы рябинки! Сразу бы легче стало». «Да, в деревне, может быть, и есть где рябина, а здесь где ее возьмешь? Может, кислого принести? Полегчает». В раздаточной большая бочка наполнена терном. Зачерпнула миской, залила кипятком, слила воду, ягоды лопнули. Чуть сахаром присыпала, принесла — покушай! Ест, а сам рябину вспоминает. И косточки в терне велики, и кожа толста, и кисел не в меру. Вспоминаю, видела я где-то рябину, промелькнула где-то. Села на лошадь, еду по дороге, по сторонам гляжу. Вот у большого дома рябина высокая, ягод много, но на самой верхушке. Не достанешь. Из пистолета стреляю несколько раз подряд, ягоды посыпались, видно, в ветку попала. Собрала в пилотку. Слышу, ветка хрустнула. Оборачиваюсь — солдат мою лошадь держит. «Вы стреляли?» «Я!» «Зачем, разрешите узнать?» «Раненый очень рябины просил!» «Простите, ну и чудеса! «А вот будешь раненым лежать, может, и еще чего запросишь». «Лошадь выводи тише, вон мина лежит!» «Не вижу! Эта? Да это детская игрушка, вроде бабочки разноцветной!» «Игрушка, только не для детей! Сейчас увидишь!» Я взяла лошадь, бережно прижимаю пилотку с рябиной и за угол дома. Солдат из автомата раз, другой… Как рванет! На земле небольшая ямка, а осколки так и зазвенели. «Этой миной не убьешь, а покалечит сильно!» — объяснил он мне. Позже несколько раз встречала эти игрушки на дороге, в поле. Их сбрасывали с самолетов в населенные места. Лошадь оставила в хозвзводе, пришла в палату, смотрю на покрасневшее лицо раненого. «Из деревни ваши приехали, гостинцы привезли!» И, высыпав рябину из пилотки, улыбнулась. «Спасибо, сестрица! Вот здорово! Где это вы? Хороша! Ей-ей, как наша, деревенская!»
Вошел санитар: «Вас вызывают!» В просторной прихожей отделения стоят две полячки и держат по большому гусю. «Кого вам, пани?» «Пани доктор Лерман лечила!» И подают мне гуся. Взяла, а он тяжелый. А они мне и второго суют в руки. Серый вырвался и пошел, гогоча, по полу. Я растерялась. Лерман велела гусей взять? Что-то не верится. Говорю: «Евгений Жадан! Узнайте у капитана Лерман, что за гуси? Что от меня требуется? По-польски не понимаю».
Жадан ранен в ногу и временно у нас санитаром. Предлагаю пани садиться, держа гуся, а второй
Темнеет. Зашла мерить температуру. Больной, рассыпав рябину, спал. Раненый попробовал рябину, поморщился. «Как рябины поел, так и спит». «Не будите его! Это он выздоравливает!»
Условия способствовали тому, что госпиталь на этот раз отличился своей работой. Раненые хвалили и писали благодарности. Наступления, освобождение родной земли, чувствовалась победа. Вскоре приехали генералы Ганиев, Радецкий, подполковник Ширилихт и другие. Благодарили за лечение солдат. Работой госпиталя остались довольны. Приезжал полковник Фишман (он был ранен в череп осколком) и тоже остался доволен работой. Раненых уже немного. Затишье на этом участке, а рядом, слева, идет бой. 1 декабря послали в часть за литературой. На попутных машинах добралась до части. А они в атаку с утра ходили. Встретила бывшего раненого Василия Ивановича Шевелева.
— Здравствуйте! Новенькие стихи написали?
— Пишу!
Дал мне тетрадь. Мне понравился призыв «Врага не щади!» Вскоре получила от него письмо со стихом.
У него нет лица человека, он без сердца в лохматой груди, Это варвар двадцатого века, ты его никогда не щади! Это он поджигал твою хату, наповал мать-старушку убил, Это он пятилетнего брата на пороге в упор застрелил! Ему мало раздеть на дороге старика иль малютку в мороз, Он не слышит проклятий народных и не видит ни крови, ни слез!..Раненые читали, вспоминали о замученных семьях, все виденные зверства. И закипали местью!
13 сентября приняли в члены ВКП(б). Радость! Идут упорные бои. 5 октября контратака. Наши войска отошли на 3 километра. Целый день и ночь трясет артобстрел, идут тяжелые танки. Отбили прежние позиции. Раненые поступают возбужденные. Работы много.
3 декабря именины Зины Сусловой, это новый начальник аптеки, полная цветущая блондинка. Приглашала. Обещала накормить пельменями по-сибирски. Но у меня работы полно, эвакуируем раненых в тыл, раненые закутаны, подбинтованы.
— До свидания, сестрица! Хорошо у вас было, и в перевязочной такие хорошие все, и кормежка вкусная! Везде бы так!
— Счастливого пути, дорогие!
Раненых осталось немного, только самые тяжелые. Постепенно отгружаем.
А с 7 декабря в госпитале открыты высшие курсы полковников. 10 декабря дежурная по части.
28 декабря развернулись в Заторах. Конец старому году. Что-то нас ждет еще? Кто останется в живых? Под аккордеон танцуем у большой наряженной елки. Раненые — кто может — тоже пришли встретить Новый год. Вот и Евгений Жадан. Жаль, что он хромает, нельзя танцевать…
Глава XIV
Мы пришли в Берлин
14 января 1945 года началось наступление на нашем участке. Грохот орудий колышет стены домов, стекла со звоном лопаются и летят вниз. Как группа медусиления работаю в госпитале, где начальном Барков. Назначили в перевязочную в ночную смену. Много поработали врачи, залатывая тела наших героев, истекающих кровью, отдающих жизнь за свободу.
Под самое утро привезли раненого в живот. Воспаление брюшины уже началось. Обескровленный, с высокой температурой, он все время просит пить. «Пить нельзя!» «Меня уже поили! Сестрица, я буду жить? Дети у меня, постарайтесь!» Смотрю карту. Врачи обработали, промыли кишки, вытащили осколки, заштопали в нескольких местах порванные кишки и уложили обратно. Я вижу, что надежды очень мало. Положили на носилках в последнюю палату у двери. Я села рядом, а он все просит пить. Кладу на голову мокрое полотенце, протираю сероватое лицо с седыми бровями. Наркоз проходит. Открыл большие глаза, голубые. Не поймет, где он. «Дочка, пить!» «Это я, сестра. Пить пока нельзя. Вам доктор операцию сделал, потерпите!» «Сестра! Умираю я! Спасите Христа ради, семеро детей, один другого меньше. Что баба одна с ними сделает, кто им хлеба даст? Спасите, век не забуду! Пить! Пить!..» Раненые повернулись к нему, уговаривают, а он все протяжнее и громче молит о спасении, хватает меня за руки. Не могу больше смотреть на него. Пошла к врачу. Врач, проверив и дав назначение, ушла. Болеутоляющий укол и кусочки льда глотать, но в глазах был приговор. Проглотив кусочек льда, он закрывал глаза и умолкал, но тут же опять начинал беспокойно шевелиться и кричать. Опять кусочек льда… Рассвело. Раненый все мечется, стонет, лицо заострилось, глаза слезно блестят. Меня сменила пожилая сестра, начинался хлопотливый день. Мне разрешили спать два часа. Но тут пришла врач — II группы кровь нужна. Взяли у меня. Голова кружится. Стакан горячего кипятка, и я сплю.