Сказ о серебряной горе

Мироглов Виктор

Эйгели поспешно закивал,заерзал тощим задом на шкурах. В зрачках мелькнули огоньки.

— Хочу сказать тебе, таньг. Сегодня будет пурга. Рырка долго просил об этом злого Духа Холодных Ветров, и он обещал. Глаза мои видели, уши мои слышали.

— В небе большое солнце,— возразил Федор.

— Солнце прячется, когда хотят этого духи.

Эйгели ушел, выгнув дугой спину и поколачивая по коленям длинными руками. Попов долго смотрел, как мелькает его фигура среди рыжих кочек,пока не исчезла она у синеющих вдали сопок.

Рядом

со стойбищем по низкой сырой тундре бродили олешки, и не было им числа. Богат Рырка, силен.

С сомнением посмотрел атаман на небо, думая про слова Эйгели. Редкие сизые тучки ходили по небу; над морем, над белыми льдами, как чад от пожарища, вставал черный туман.

— Теря! — крикнул Попов.— Беги в стадо. Скажи Аунке: пурга будет.

— С чего бы? — удивился парень.

— Беги,— хмурясь повторил Попов.-Коль говорю— знать, ведаю.

Теря убоялся спорить. К стаду пошел неспешно, не веря словам атамановым.

К ночи и взаправду пурга пришла с Пресного моря. Шаманья яранга бубном гудела,высокие жерди скрипели,совсем как живые деревья в чаще. Казаки сидели над костром, варили оленину.То ли от сумрака, что объял землю, то ли от того, что ветер брошенной собакой выл,смурно на душе у каждого было, зыбко.

Старый Шолох в шкуры кутался— все мерз— и тихо ругался. Жутко, когда среди лета пурга приходит,с моря летит крупный,мокрый и соленый снег. Греться стал дедко словами.

— Отыщем серебро — пойду на Русь. Открою в Китай-городе лавку, стану персиянскими шелками торговать.

— Сколько ты по свету ходишь, дедко, за своим богатством?— спросил Теря, отворачивая от дыма лицо и вытирая заслезившиеся глаза.

Шолох покачал белой головой, пошевелил вялыми губами, в задумчивости нахмурил кустистые брови:

— Давно,отрок, давно. Твои годки мне стукнули, когда со служивыми людьми встречь солнца я двинул.А сколько прошло, так уж и со счета сбился. Да и пошто считать? Един бог за нас все знает.

— Пошто ж не везло тебе, дедко? Эко сколько годов минуло…

— Удачи не было, везения.

— А вдруг и ныне не будет?

Шолох с суеверным страхом на Терю покосился.

— На все воля божья.Только не должно так выйти. Мне видение допреж нынешнего похода было.Явился ангел с лицом чукочьим, в горностаях да в черных лисицах, над кудрями свет красный, и сказал мне слова такие: «Иди туда, сам знаешь куда. Найдешь то, сам знаешь што».

— То сатана тебе являлся,— усмехнулся Анкудин.— Не к богатству он путь тебе указал, а в преисподнюю.

— За что ж меня туда?

— А будто ты мало православных обижал.

— А ты меньше?

— Доводилось.— Анкудин отвернулся в сторону, лицо в тень рятал.

— Вот вернусь на Москву— лавку открою,— снова сказал Шолох.Не хотелось ему вести серьезных разговоров с ругателем Анкудинкой. Душу бы погреть думкой заветной, боль из старого тела хоть ненадолго прогнать.— А то пирогами и шанежками

торговать зачну. Едал пироги с убоиной? — спросил у Тери.

— Н-е-е-е. Я хлеб всего два раза в жизни пробовал.

— И я запамятовал, какой он, хлебушко.

Дед Шолох вздохнул, сглотнул липкую слюну, беззубыми деснами пошамкал. Потом сказал:

— А хошь, Теря, возьму я тебя на Москву. Вместе жить станем. Див разных насмотришься. Бояре толстопузые там в кафтанах, золотом шитых, да в шапках горлатых по улицам ездят. А народу— что линного гуся в ковымских протоках.

Теря подумал,покрутил неуверенно головой. По скуластому лицу его с плоским носом бродили отсветы костра, и было оно чужим, каменно серьезным.

— Не, дедко,ты уж один на Русь свою иди. Бог с ними, с дивами разными. Мне здесь жить нравится. Да и матку как бросишь? Она у меня старая.

И,глядя на него из-под прищуренных век,подумал Попов, что никогда и никуда не уйдет из этих краев Теря— сын ламутки.Даже кровинка русская,что примешана в нем, не потянет. Каждая птица свою землю знает, а в другие края только гостить летит.

Шолох вздохнул на Терины слова,покосился на задремавшего Анкудина и снова завел песню про богатство.

Сквозь дрему слышал еще Федор, как рассказывал старик про камку да камни самоцветы, про жемчуг, что персицкие торговые люди в Москву везут по Волге-реке. А Волга-река огромная, поболе Ковымы, и рыба в ней дивная водится. А Теря все выспрашивал, на кого она более похожа: на чира ли, на муксуна ли, на нельму ли, на гольца ли?

И еще, засыпая, гяжко думал атаман про то, что здесь, на краю земли, года идут медленно и незаметно, как лед в Пресном море истаивает. Быть удаче или нет от того зависит,в какую сторону ветер крылья поворотит.

Крепко спали ватажники, когда услыхал караульщик Анкудин потаенный шорох за оленьими шкурами. Тихо дотронулся он во тьме до лица атамана, прикрывая его рот ладонью.Тот быстро и также тихо проснулся. Долго оба молчали, сжимая рукоятки ножей.

— Войди в ярангу, бродящий в пурге,— крикнул Попов. За шкурами тишь, только ветер, злой ветер зимы, ходит по летней тундре, швыряя на ярангу мокрый снег. Потом сквозь вой ветра послышался неуверенный голос:

— Эттик.

— Эттик,— отозвался атаман.

Шкура, закрывающая вход, приподнялась. Первым ворвался в ярангу ветер, вздул пламя в затухавшем костре, закачал его, прижал к земле. Оттого на миг стало еще темнее, совсем как ночью.

Кто-то черный ползал у входа, лез в ярангу на коленях.

— Вот и пришел ты…— мирным голосом проговорил Попов. Чуял спиной: проснулись дед Шолох, Теря. Лежат, не шевелятся, чуткие, словно в засаде, ратовища копий в ладонях зажаты.

Упала за вошедшим шкура. Ветер остался на воле, не пошел в темную дымную ярангу, и костер ожил, поднял с земли длинные красные пальцы. Сразу стало светло.