Сказание о пустыне
Шрифт:
— Говорят, аттабей не занял дворец шейха и не собирается туда переезжать, значит, наследник вернется. И займет свое место. А пока там тихо, только слуги поддерживают порядок, и господин иногда ездит проверить их работу. Вот бы хоть одним глазком посмотреть на дворец!
— Когда наследник вернется, он устроит пир для своих приближенных. Возможно, жен тоже пригласят.
Живое лицо девушки озаряется улыбкой.
— Вы же возьмете меня с собой? Я могу нести корзину для рукоделия. Или ароматические масла. Все, что угодно.
Сегодня мы смеемся вместе. Прошло уже больше месяца, как я стала
…Вот только он совсем не рад.
— Ты уверена? — лицо становится строгим. Жестким. Он словно отдаляется. Разве так должен мужчина встречать весть о скором появлении ребенка?
— Крови не приходили уже семь недель, повитуха говорила, что это самый верный знак.
Набрасываю на плечи покрывало. А муж встает и ходит по комнате. Быстрые, широкие шаги. От стены до стены. Он молчит, а в моем сердце поселяется страх. Что, если аттабею действительно не нужны дети? Что, если я расстроила его? Рассердила? Что будет со мной? И с ребенком?
Неожиданно муж останавливается. Замирает напротив меня и опускается рядом. Движения его становятся плавными. Он протягивает руку и заставляет посмотреть на себя.
— Я не сержусь. Не на тебя. Мне стоило быть осторожнее. Ты еще молода и очень хрупка, а я не хочу потерять свой цветок, едва обретя его.
Смысл слов доходит до меня не сразу, но затем страх отступает. А сердце снова наполняет жар. Он боится потерять меня! Значит, дорожит. Значит, я нужна ему.
Сильные руки снова заключают меня в объятия. Качают, словно я сама ребенок. Аттабей нежен. Он никогда не был груб, но сейчас нежен и ласков, как никогда раньше. И в его руках я знаю, что любима…
…Время идет. Шепчутся пески в пустыне. День сменяет ночь. Неделя неделю. Проходит месяц, за ним еще один, и еще…
…Меня больше не волнует, кто хозяйка в доме аттабея. И я даже рада, что все заботы лежат на плечах свекрови. Узнав новости, она оставляет меня в покое. Не говорит, не смотрит, а стоит зайти в комнату, сразу же выходит. Но мне все равно. Пусть для нее я остаюсь тенью, но не для мужа. Не для слуг, которым он поручил окружить меня заботой. Впервые так много людей думают обо мне, о моих желаниях, стараются помочь. И я радуюсь. Улыбка не сходит с лица, и все вокруг видится в золотой дымке. Я наслаждаюсь каждым мгновением каждого дня и не думаю о будущем. Отгоняю тревоги. И дурные мысли. Все неважно. Не сейчас. Почему хотя бы раз в жизни все не может быть прекрасно?..
…Моя сказка заканчивается однажды ранним утром, когда тупая боль пронзает поясницу. Надира, спящая со мной в одной комнате, сразу же вскакивает. Сдергивает с меня покрывало, а затем распахивает дверь и кричит:
— Началось!
И весь дом приходит в движение.
Раздает топот слуг, указания, звон посуды. Комната неожиданно заполняется женщинами. Они поднимают меня, обтирают чистой тканью, надевают свободную рубашку. Вскоре приходит повитуха. Все происходит стремительно. И страшно. На меня вдруг накатывается тревога, которую долгие месяцы я гнала прочь. Что, если дитя не выживет? Родится больным? Что, если мы оба умрем? Или только я? Страх подталкивает в спину. Мне хочется бежать. Прочь от
Меня останавливают у дверей и тащат назад. А я слышу чей-то вой. Звериный крик, похожий на рычание. Он сводит с ума. И не прекращается. Вой длится и длится. То нарастает, то стихает, превращаясь в глухое ворчание. Вместе с ним приходит и уходит боль. Я больше не слышу голоса женщин, только вой. Не понимаю, что происходит, и почему боль никак не пройдет.
И осознаю себя, только когда сквозь звериный крик доносится пронзительный плач. Понимаю, что лежу на спине. Вижу потолок. Горло раздирает от боли. Вой смолкает. Остается только плач дитя и голоса женщин.
— Мальчик! У аттабея родился мальчик!
Я пытаюсь разглядеть хрупкое тельце, но сил больше нет. Кажется, что потолок падает. Он стремится раздавить меня. А вместе с ним приходит чернота…
…Темнота горяча. Она пышет жаром. Будто я все же смогла вырваться и убежать в пустыню. И пески накрыли меня с головой. Обступили со всех сторон и давят. Давят, мешая вздохнуть.
Иногда темнота отступает. Я вижу лицо мужа. Потемневшее. Строгое. Между густых бровей пролегает глубокая складка. И мне хочется разгладить ее. Я пытаюсь дотянуться, но сил нет. И снова приходит чернота.
Жар постепенно утихает. Даже палящее солнце должно отдыхать. Моя темнота становится иной. Прохладной. Уютной. Она обещает покой. Отдых. Ласку. Она гладит и зовет по имени.
— Адара, Адара…
Открыть глаза невероятно трудно. Темнота все еще рядом. Она вокруг. Но теперь ее разбавляет свет луны из открытого окна. А еще где-то рядом плачет ребенок.
— Адара, — голос заставляет повернуть голову.
Муж сидит рядом. Он выглядит усталым. И похудевшим. Почему он не спит?
Пытаюсь разлепить губы, чтобы спросить, но в горле совершенно пересохло. Аттабей замечает движение и сразу же наклоняется.
— Тебе нужно пить, — он помогает мне приподняться и поит водой. Ничего вкуснее я никогда не пробовала.
— Почему… ты… здесь? — говорить тяжело. И глаза снова слипаются. Но я держу их открытыми.
— Ты подарила мне сына и едва не умерла. Прошло уже несколько дней, твоя служанка выбилась из сил, ухаживая за тобой.
Муж говорит тихо. И смотрит… странно. Но я никак не могу понять, что же там, в его глазах. Усталость накатывает снова.
— Он здоров? Наш сын…
Глаза закрываются, но прежде чем провалиться в черноту, я слышу ответ:
— Он прекрасен…
…Темнота отступает медленно. Неохотно отпускает из своего плена. Я просыпаюсь, пью, иногда ем бульон и сухие лепешки, засыпаю снова. Слабость отступает, и в одно из пробуждений я прошу принести сына. Надира отводит глаза.
— Он сейчас с кормилицей. Ее наняли, так как ваше молоко перегорело. И мать аттабея держит ее при себе.
Холод волной проходит по телу.
— Она забрала моего сына? — с губ срывается только сип. Горло еще болит.
— Она… она сказала, что неизвестно, сможете ли вы выжить. А сыну аттабея нужна забота. Простите, госпожа… — служанка едва не плачет, но ее вины здесь нет.