Сказания о недосказанном Том II
Шрифт:
Её никто и никогда не дергал за косички, длинные вьющиеся… Не просили помочь разобраться в какой-нибудь противной теореме. Даже в кино, когда они ходили всем классом, рядом были только девчонки или классный руководитель.
Свою обиду и тоску за постоянное свое одиночество она доверяла только ей, подушке, обливаясь слезами. А мать утешала, а мать твердила, что твое еще доченька придёт. Ты еще ребенок. И она успокаивалась, верила. Принц ждет её. Он ворвется в ее жизнь, и все сомнения и огорчения и пустоту души, он заполнит любовью и лаской. Она вспомнила про девочку Раю в пятом классе.
Окончились летние каникулы. И пошло-поехало. Айда посмотрим, помлеем, говорят утенок, стал лебедем. Похихикали пошли. Потом долго шептались и спорили, что она стала необыкновенной красавицей, даже походка стала как у принцессы, как будто она не идёт, а несёт нежно свою величавую красоту. Пацаны зауважали, но боялись даже подойти к ней…
И осталось в памяти «Пойдем млеть», она – Раечка должна идти в магазин за хлебом. Шли, прятались и «млели».
Школьная пора ушла. Исчезла, улетела в прошлое. А студенческая жизнь не изменила ничего. Однажды она в угаре и смятение своих неразделенных чувств, призналась во всем своей подруге. Спросила, ПОЧЕМУ. Почему так? Почему она одна? Та не была дурнушкой, но и в модели её не приглашали ни разу. У неё был парень, тоже, правда, не красавец не Геракл и далеко не Аполлон Бельведерский. Но они дружили и счастливы были по-своему. Подруга долго молчала, а потом просто так сказала: «А ты видела себя, смотрела в зеркало, точнее, в два зеркала? Посмотри. Посмотри на себя сбоку. Ну, точнее, лицо в профиль.
Пришла домой. Посмотрела.
Три дня, потом не выходила из своей комнаты. Маме сказала, что приболела. Но мать поняла всё, по её распухшим глазам и мокрой подушке. За что? За что она так наказана?
Автобус остановился у моста. Она первая встала и пошла к выходу, два шага, всего два шага – две ступеньки в никуда.
Она глянула деду, в глаза, он стоял с ней рядом. В упор смотрели друг на друга. Медленно повернулась к нему в профиль так, чтобы он успел увидеть и рассмотреть всё её лицо…
Автобус заскрипел, завыл тормозами, остановился. И она улыбнулась… Глаза, губы говорили. …Ну, что? И ты дед расстроился? Где красавица? Нет её, и не было. Вот она, я, какая. Воот, такая. Вот мой портрет! И вот моё второе лицо. Вот моё первое и единственное лицо…
Дед первый вышел из автобуса, и подал руку своей бабуле. А она… А она, красивая и пышная… Улыбнулась. Посмотрела деду в глаза. Ей стало весело. Кивнула симпатичной головкой, повернулась резко, ещё раз показала профиль. Остановилась. Замерла, что бы дед её запомнил такой.
Пошла в свою сторону на улицу, которая уходила вверх в горы. Дед с женой пошли к мосту, тоже домой.
Жена, Штирлиц, заметила, что дед как – то непривычно резко расстроился, спросила, как зуб, посочувствовала, что, наверно, «заморозка» так быстро отошла, а боль тут как тут долбанула деда по его почти «босой» голове. А у неё у бабки ничего не болит. Молодец, доктор хорошо сделал. И зуба нет, и не болит…
–
С дуру двадцать, выпалил вдруг осерчавший дед.
*
Он сидел в своей любимой беседке, дышал изабеллой. Она всегда издает аромат в сентябре. Сидит и радуется, райскими кущами сладкого и душистого винограда.
Двуликая преподнесла ему урок. Молча, подарила… Что и какой он и сам не знал. Лицо. То второе. Он запомнит его надолго.
Грусть в губах. Разрез этих губ уходил к скуле, он резал щеку, и она просто рыдала от этих разрезов, самых краешках этих вишневых… …В античных театрах были маски для постановки трагедий, искусно сделанные талантливыми ваятелями. Но это сцена. Да, слёзы, да театр, игра актеров. А тут жизнь… Глубокая трагедия театра Жизни. Но ей это зачем?!
… Нижняя губа вывернута, как будто пьяный хирург-ветеринар, влил туда человеку тройную дозу силикона. А подбородок скрыл бороду и висел, как вторая борода Маруси – буфетчицы – продаёт на разлив бочку пива в пятидесятых годах.
Глаза в профиль, разрез глаз восточный, как у Нефертити, но у египетской царицы-красавицы, таинство красоты, женщины юной, светящейся красоты, а тут разреза глаз нет, не разрез – надрез робкий, как у слепыша. Зачем слепышу глаза? Зачем в глубине под землёй?! Такими глазами свет не увидишь. Не осчастливишь. Никого не очаруешь.
Не вызовешь праздник в душе.
… А из разреза этих глаз…
Таинственно скорбных…
Засветилась…
Засверкала…
Слезинка
Слезинка…
Надежды…
Она медленно катилась, переливалась радугой от теплого яркого солнышка. По щеке. По еще недавно смеющейся грустью щеке. Неужели она в том прошлом воплощении была противной? Неужели она в том прошлом была красавицей? Вредной бабой? Сплетницей? Интриганкой? Нет! Тут страшное. Жестокое. Роковое.
Гарпия женщина чудовище. Горгона-красавица, от взгляда которой простые люди каменели. Просто превращались в камень.
Сумеешь ли ты за одно земное воплощение отработать? А если придётся три жизни прожить???
Такой как сейчас?
Прометей терпел муки. Но он дал людям Тепло, Свет.
А ты?
Господи!
Верни…
Верни ей Любовь!!!
Аука
Студент прибыл из Москвы. Учился там, будущий художник. И вот он Крым! Пляж Учкуевка. Утро. Восход солнца. Пустой берег. Делает зарядку. Совершенно серьёзно машет руками, приседает. Старается…
… И, вдруг, как из тумана, явилась краса, русая коса…Она была скорее призрачная и…прозрачная, не натуральная, ожившая мраморная, Огюста Родена, такие вчера на пляже не валялись прикрытые кое-где кусочками тряпочек.
Среди натурщиков, которые позировали студентам, на уроках рисунка и скульптуры, чаще были ходячие скилеты, прикрытые, задрапированные кожей. На них проще было изучать анатомическое строение человеческого тела, и, были почти всегда, … пожившие, но ещё не отжившие… не отработавшие… своё, положенное судьбой.