Сказания о недосказанном Том II

Голобоков Николай

Это страшное заблуждение…Бог, якобы, Сам, разрешил, им, цыганам, эту дикость – обман, грабёж и воровство. Такое Господь никому, никогда, не прощал и не простит. И это, поймите, не мои доводы. Это уже пишут нам, землянам, – Ангелы Хранители, наши. Вот так и ваши мнимые якобы традиции, которые, придумали ещё дикари, проживавшие в этих горах по соседству и эпоху мамонтов.

Но и у них был негласный запрет, охранять диких зверей, которых тоже пытались и защищали. Была охота, для прожиточного минимума, а не хвастовства, сколько убил, и,

не трёх зайцев или куропаток, – больших, разумных красавиц косулей, оленей…всё имеет свои законы…

Для пропитания, – не азарта охоты, – убийства.

… Прощались мы мирно.

Совсем дружески.

Совсем по – родственному.

Я, как никогда, остался для них, своим парнем.

Евнух

Вечер. Ветер. Дождевая пурга.

Водяная пыль слепит глаза…

Слякоть. На дорогах и в душе.

Туман. Не зги.

Горы исчезают, потом проявляются, сверкают. Светятся.

Собака лает, скулит. Воет.

Лай. Лай, вынимающий душу.

– Гав. Гафф гррр – ав!!! И – иии!!!

Взвыла, И – иии – гав. Гавф. Гавф. Гав рррр. Р – ррр!

Тишина.

С минарета слышны оборванные ветром молитвы. Ветер, рвёт мелодию голоса. И снова собачий лай.

– Гав… ух… ты.

Выгавкала человеческим голосом.

– Ииии, – ииии и !!! Ах !!, Аххх! Гав – ггррр – г ррр…

Как – будто только что печальный евнух встретил обнажённую Маху.

Юную ундину…

Что её ждёт? Гетера? Наложница! Самая любимая двадцать пятая жена?

Будущая мама с детьми?…

Ещё вчера он был. Был не таким как сейчас.

Был.

Хан. Хам. Дикий закон. Да и закон ли?

Гильотина жизни.

Нет детей.

Нет внуков.

А что такое папа?

А кто такое дед.

Не услышать, этих тёплых. Па – па. Не согреть душу. Сын!

Здравствуй, дед!

И такое не услышишь…

Горы.

Горе.

В душе

Пустота.

И тут.

У ключа родника – подснежники. Запах весны. Душа весны.

А она, юная, плескалась у родника. Красавица. Сказка.

Растаяла, как и появилась. На лесной тропе…

В чащобе памяти.

Из тумана времени.

И ушла в туман. В туман юношеских воспоминаний.

Откуда у собаки такое?

Лай.

Голос её…

Лай…

Восторг воспоминаний.

Лай…

Восторг безысходности.

Двуликая

Она сидела и дремала. Горный воздух успокаивал её. А серпантины, да что серпантины… привыкла к ним. Места красивые её не удивляли. Просто вспоминала, думала и снова вспоминала.

Остановка. Сейчас может, войдет очередной любитель-воздыхатель красивых девушек, будет пялить на неё глаза и, чтобы не расстраиваться, она допередрёмывала под мягкое покачивание автобуса.

Вошел художник с женой, им не до красот, тем более женских, было. Не первой свежести старики. Какой

уж год на пенсии оба. Им только что выдрали по одному зубу и, радостные, что не пришлось вызывать «швыдку допомогу»…, прыгало давление. Им, конечно, не до красот было, тем более телесных, греховных. Они радовались, что так быстро и славно сделал Саша, доктор, свое дело, дай ему Боже, что и нам тоже – не болеть, ни хворать, и жить в радости.

Зуб теперь не болел, не ныл, не дергало аж до того места, где уж нет и места никакого. Ну а если точнее, где то место, где он, зуб, продержался и трудился в поте лица своего, в любви и согласии с соседними клыками и, конечно, коренными, вот уж 74 года, семь месяцев, и, и, какое сегодня число, вот и столько дней… Зуб служил верой и правдой: жевал, грыз, и, когда деда пытались кусать другие враги человеческого рода, завистники, он же художник, талантливый и труженик, так его хозяин скрежетал всеми зубами… Всё он, зуб вытерпел, вынес муки адовы… Все стерпел.

… Но вот, то ли дед, как художник проснулся, то ли «заморозка пошла не туды её в качель», не по назначению…

Только вдруг, его греховная плоть стала побеждать святые благодатные помышления, а одна часть его тела… стала превращаться в орудие для низменных её желаний.

Нет! Оправдывал он минутную слабость. Оправдывал себя. Я, я смотрю на красу, длинную косу… как, как, как нааа, простую, но хорошую, красивую наа – наатурууу… рисунок славный получился бы!

… Улыбка. Сарказм еле заметный… это выдавали губы. Сочные. Вишневые. Они пели. Они твердили. И снова, снова шептал устами поэта: «Шаганэ ты моя Шаганэ..!»Увы, не Шаганэ и не моя.

А песня гладила, ласкала и била по голове… Ах, хроша, ох хороша, да не ваша.

Но, и колеса по асфальту, магическое, роковое… шелестели, шептали приговор …не ваашшша…

Она, Шаганэ, сидела напротив, на первом сидении, спиной к водителю. Жена деда оказалась рядом. Дед художник одним, а то сразу и двумя, своими бестыжими, казалось, глазами, глядел, гладил, то жену за великотерпение, в жизни и у стоматолога… то эту радость и Свет, творчества Господа нашего – дедушки Бога, как говорил в детстве его сын…

Дед уже мысленно рисовал её портрет, а потом и судьбу, как ей морочат голову ребята, как стараются покорить ее сердце, «тронутое холодком». Таки сарказм жил в ней, и смотришь разит сразу…

Брр… Зябко. Холодно.

Пригревало еще сентябрьское солнышко, грело, согревало, радовало. Благоухала золотая осень Крымского Рая.

Дед снова открыл свою диафрагму, всю диафрагму своего объектива. Сначала левого глаза, подернутого туманом катаракты, потом правого с «радостью» глаукомы, диоптрии – 2, потер потом оба глаза. Навел резкость, как в своем любимом фотоаппарате «Зенит с» – это тебе не современный цифровой. А жаль. Он посмотрел по сторонам. Навел резкость на жену, она обрадовалась такому взгляду мужа, как бывало в молодости, на медовый, целый месяц…