Сказания о недосказанном. Том III
Шрифт:
– Ну, так вот, моя мастерская, керамическая была чуть ближе входных ворот на той горе, скалах, почти до неба. Иду себе, тишина, ни гугу, ничего плохого сказать не могу, спешу творить, а не хатку белить, хоть она облезлая и вид чуть старше выглядит и древнее меня самого. Справа речушка, блестит, струи шепчут, – радость бытия, а, а вот и они. Радость жизни, – зелёная лужайка, а таам, а там чудо невиданное. Курочки несушки. Цыплятки побегушки, и фазаны, гости званы, потом вот они курочки в штанах и шароварах на ногах, ну такие пушистые, как одуванчики
И вот, он, петух, Король, а не пастух, ходит глазами водит, а они горят, горят. Гребешок сияет маком красным, шпоры на ногах, как у кавалериста в Будёновских войсках. И, самое главное, – короли этого царства,– два павлина. Правда и ещё, какие то пташки как перепёлки, я таких, и не видел раньше. Все, конечно проходят и не уходят, смотрят, любуются. И я стою, почесал в бороде, чтоб не случиться беде…
… А и не виновата была борода, что случилась такая беда.
Немая сцена и тишина жуткая.
… Смертельный номер цирка на пленере, без страховки…
– Из – за кустика выбежала шустрым маршем курочка, но не ряба, а та, в красивых штанишках, пушистая и бежит без оглядки, бежит во все лопатки, ну, думаю, соскучилась бегом к своему почти памятнику, хозяину гарема, а, а он. Правда, как памятник стоит и улыбается, гребешок сияет, качается. От ветра, а не до, ветру собирается. Серёжки, – звёзды как на Спасской башне горят, сияют, курочек к нему приглашают.
А. Он. Дурень. Ноль. Сыт, или спит, а на неё не глядит, а чего тогда без дела стоит.
… Может чуть раньше пресытился, совершил уже тринадцатый подвиг Геракла.
А.
… Курочка мимо него и в кусты.
И. Её. Догнал.
Догнал и оседлал.
… Стыд и позор на всю Европу, кто так позорно прячет попу.
Петушок уже был на верху блаженства…
А хозяин пернатого царства, закрыл глаза и, пошёл неуверенным шагом в сторону, подальше от такого, никакого.
Все, кто наблюдал этот цирк, вздохнули, будто отдохнули, или уже они совершили и завершили это действо. А этот, петушишко,– китайской породы ещё и дал под дых, хозяйке. Стал гордо, красиво и, и, и закукарекал. Звонко. Громко. Победоносно. Знай, наших.
Все были тоже в восторге, но чувства обуяли разные. Я, было, засиял улыбкой, и засмеялся, как будто сам покорил вершину Эвереста. Другие зеваки кто хвалил, – дескать, мал да удал, а другие воздыхатели наблюдатели, чесали затылки и гундосили, дескать, стервец, чужих обслуживает.
А где же его лилипутихи – не доросли, – неедоросли, которые не дотянули до нужного размера…
Я похвалил, за что чуть не получил. Помирила всех хозяйка. Налетела сразу на меня, как кобчик, как коршун, как орлица, и экстерном спела Семёновну…
– Вот ты ржёщь, как конь ретивый, посмотри, козёл паршивый, без волос на башке, – сиивый. Ты трясёшь своею гривой, но не рвёшь узду, надеешься, на мзду…
… Потом утёрла лицо своим кулачком, будто смахивала
– И, и, не молодец он,– хаам. Хамлюга. Перепортил всю куриную мою братию. А этот петух, боится его китайского, он, этот недоносок,– зашибёт.
Было. Видели – видео. Шустрый, злой. А мне от этого, какой покой…
– Вред. Куры мои испорчены.
– Я с дурру двадцать пожалел, но так же, как волк кобылу, когда оставил хвост, да гриву.
– Так и этот. Певец твой задристанный, перепортил моих курочек..…
– А, а что они девочки, курочки твои, девственницы были?
– Ппошёл, хулиган. А ещё говорят ты художник. Показать тебе, яйца?!
– Нет, не надо, они мне ещё самому пригодяцца,
– Да нет, смотри, и показала мне кукиш, потом согнула мизинец, получилось две, потом на второй, сунула торжественно мне под нос и спела, выдала…
– Рули рули, на тебе четыре дули…
Улыбнулась криво, и продолжала.
– Вот такие яйца, несут, приносят мне эти мои. Настоящие куры. А этот, гад. Паразит. Вот его племя, какая теперь у меня глазунья. А на пасху что я понесу святить?! Гороох, да, как горох, а не куриные яйца, красить и показывать людям такое стыдно.
Зрители этого цирка медленно нехотя стали расходиться, а я успел только сказать ей, что поёт он славно. Голосок, ну прямо райский. А поведение, ну что ж на то он и петух. Она ещё бросила в него какой – то веточкой, но он всё равно двигался, царской походкой около своего, как он считал, совсем своего гарема. Остальные пташки птички, которые совсем невелички, занимались своим делом. Щипали травку, лапками гребли, что – то выискивая.
Да, петух, тот вроде бы хозяин стаи куриной, пенсионер, тоже своими большими,– верхние два шипа, грозно размахивал, находил, наверное, зёрнышко или что другое съестное, призывно звал. Ко – ко – ко, не ходите далеко, и подбегала пеструшка, клевала угощение своего вожака и хозяина. Но опять осечка, появился, не запылился, петушок, совсем не золотой гребешок и не масляна головушка, и, и снова корова. Петух, бывший хозяин и муж, не поевши груш, уходил, постыдно оставил своему сопернику, без спору и драки, и вершки и корешки.
Бабка негодовала, а мы, зеваки, дали ходу пароходу, и подняли паруса. А то и нам достанется, и ничего не останется, хорошего, от такой, бабы злой…
*
… А годы летят, наши годы как птицы, летят, но пролетело всего три дня. Цирк повторился. Но по другому сценарию, другой программе. Улетели и птицы, улетел и петушок, не золотой гребешок. Хозяйка райского сада с дивными птахами сидела на большом камне, кусок скалы, и голова её висела безжизненно, как будто она не держалась на шее не совсем ещё древней хозяйки. Потом вдруг резко поднимала её и таращилась в небо. Иногда взмахивала веником, каким то, из веток с мелкими листочками и длинными колючками.