Сказания о недосказанном

Голобоков Николай

Редко, но приезжали родители. Мамы, бабушки, тётки, редко инвалиды войны – отцы. Где их, отцов, взять после такой войны. Они остались там, в чужой земле.

… Меня, и брата, как сирот, отец в Крыму погиб, в партизанском отряде, а вначале, когда был Крым ещё наш, – в истребительном батальоне. Мать уехала на Кубань, там – в эвакуации, угоняли скот, с Молочанского племрассадника, чтоб сберечь от войны, Сталина приказ. Были заработаны трудодни. И вот мама наскребла на билет деньги и, уехала получить заработанное, а мы, в дет доме,

здесь.

Потом нам сказали, что мама умерла.

И, вот…

Да что вот.

Кто заберёт теперь нас?

… В дет дом приезжали редко, забирали ребятишек. Были даже немцы. Увозили домой своих, об этом даже не знали, были среди нас и эти.

А мы, позабытые, позаброшенные, как сами себя величали, дразнили жестоко, потом прятались, где только можно, что бы никто не узнал.

А счастливчиков.

Забирали. Обнимались. Радовались. Но не мы.

И, не нас.

Говорили, пели, как частушку – старшие ребята, весело было нам, хлеб делили пополам. Потом, разбегались кто куда, чтоб никто не видел наших слёз, которые утирали своими кулачками.

*

Вспоминали, те денёчки, когда сидели на коленях мамы и папы, а они гладили наши белые пушистые макушки.

А теперь…

Ох, и горькие же были эти слёзы.

Кто нас заберёт.

Когда нибудь, хоть кто ни будь.

Они и сейчас до сих пор. До седины, жгут душу.

*

… Знаешь, Галина, ты теперь для них мама. Великая мама большой семьи.

Вот эта песня.

Мы пели, девятого мая, сорок пятого года.

Тогда и всегда…

Этот реквием звучал вечерами в каждой семье, послевоенного времени.

… И вырастут дети,

И спросят у мамы,

Ой, мама, где папенька родной?

А мать отвернётся,

Слезами зальётся,

Ваш папа убит на войне.

Убитый ваш папа немецким снарядом, лежит на чужой стороне.

*

… Пройдут годы. И вырастут дети. И, спросят у мамы…

Что скажет им мама?

Матери Украины.

Как объяснит своему ребёнку Галя…

А вы, чёрные намордники

Ваш ответ.

Как запоёте?!

Уже звучит, гремит, вааш реквием.

Молчите? Время пошло. Часы тикают.

Час возмездия идёт.

Расплата

Фронтовик сидел на ступеньках крыльца.

Солнышко сладко пригревало весенними лучами его седую голову и не хотелось ничего.

Теперь на его душе покой и радость – дом он уже закончил, завершил строительство. И так светло было на душе, что просто вздремнул с такими хорошими мыслями.

Свой дом. Деревянный, дубовый, и целых три комнаты, да ещё и рядом осталась времянка, где вот уж целый год жили, печку топили и ничего хорошо, всё не в чужих углах отираться.

… Но мысль, – непонятная, тревожная, тихонько пришла, непрошеная, в его голову. Вчера пришёл сын, и рассказал, что в их школе была экскурсия. И говорили они не по нашему. Он не понимал, почему

и для чего они здесь.

Не понимал, чего это вдруг, припёрлись к ним немцы. Помнил долго после войны эти слова, немцы и фашисты, эти два слова, понятия, были самые страшные, хуже русского мата. А тут такое. Экскурсия…

Работал он шофёром на большой машине, Белаз, тогда был, новенький. Трудился, возили руду, и город новый, назвали его, – Железногорск.

Уставал, были и ночные смены, пыль, опасно, да и что говорить, частые аварии, ночь, темно, дождь или гололедица, а летом пыль, вот и летели грузовики, конечно без мягкой посадки.

А он вот теперь сидел, пригрелся на солнышке.

… И что им тут надо, что они здесь забыли, говорил он сам себе…

Потом разнесут по всему свету, что у нас тут плохо. А нам что, – зарплата хорошая. Жить можно.

Вот сидел, думал, вспоминал. И как эта переводчица глазела на них, ещё и улыбалась. Мне бы автомат, я их одной очередью угомонил бы. Пройти до Берлина, это тебе не экскурсия и переводчица зубы свои скалить, Так он рассказывал своей жене и детям.

И чего это вдруг, не курортный город, а эти, хвашисты, как он их всегда величал, других определений не знал. Что вытворяли. Иногда рассказывал своим детям. Сын учился в четвёртом классе, но приметил, глазастый сынок, когда они пришли на экскурсию в их школу, такого же пацана фашиста. И с ним мужик, его, деда возраст. Иногда он, тихо говорил и очень быстро, трудно было понять, о чём так, с таким видимо волнением говорил. Это тоже переводчица потом, позже рассказывала. Что мало слышала, но его слова своему, наверное внуку. Он был взволнован, но держался ровно, вопросов не задавал. И угрюмо молчал, поджимая губы, иногда прикрывая рот ладонью.

… Шли дни, и, он, этот долговязый с ребёнком, всегда был какой – то очень мрачный. Их возили на автобусе и в карьер, и в другую деревушку, красивая такая, ключи, роднички, ручьи по улице прямо струились, речка, раки и рыбка водилась.

Мы туда часто пешком ходили, Михайловка называется, там, не далеко, была, на развилке дороги, деревня, памятник стоит сейчас, место это называют теперь Погорельцево.

Каждый год туда ходят школьники и взрослые, на памятник, цветы, грустные песни по репродуктору. Ну, слёзы и воспоминания о тех страшных днях войны.

Здесь, тогда в войну немцы согнали всех жителей, на лужайку, окружили автоматчиками, издевались. Насильничали, собаками травили, не разбирая дети или старушки, а потом… подожгли дома, и туда, в горящие дома загоняли наших.

Родственники и сейчас приезжают на эти дни памяти. Трудно страшно, но едут из разных городов и других областей. Разъехались после войны, которые раньше скрылись, успели в леса, ушли. Не смогли здесь больше жить. Страх такой пережили.

– А этих, экскурсию, возили везде, но на памятник не стали их тыкать носом и ворошить бывшее, страшное.