Скажи ее имя
Шрифт:
3 июня — Я ощущаю себя сильной только в безопасности. Две недели я в форме, следующие две — сонный овощ, не способный даже читать. Мне не место среди профессоров. С 18 лет меня преследует мысль, что я должна посвятить себя чему-то совершенно другому. Какому-то делу, которое не приговаривало бы меня к одиночеству.
Я не умею быть преданной ни делу, ни людям. Есть во мне нечто, разрушающее с таким трудом обретенную уверенность. Проходят две прекрасные недели, наполненные творчеством, уверенностью в себе, когда я счастлива в компании со своим одиночеством и книгами (Честертон, Йейтс), и я снова превращаюсь в моральную развалину, без устремлений, валяюсь целыми днями в постели, уставившись в никуда, в тревожном ожидании телефонного звонка, мужского внимания в полуночных барах, но от этого никчемного общения мне делается только хуже. Кого я пытаюсь обмануть? Это все из-за
У меня столько друзей, но я чувствую себя такой одинокой в этом доме, доме моего детства, где мне было хорошо, но гораздо чаще жутковато.
На этой неделе умерли:
Боланьо
Компай Сегундо
Селия Крус
Лупе Валенсуэла (бывшая жена Драматурга)
Боланьо родился в год смерти Дилана Томаса (и Сталина).
Вентанилья, 3 июля — Я снова у океана. Они удивились, что в этот раз я приехала без П. Надеюсь, они полюбят меня такой, какая я есть. Странно, но когда я решила приехать сюда, то не вспомнила ни о П., ни о нас с ним здесь. Я думала лишь о том, как приятно будет снова увидеть загорелые рожицы местных ребятишек. Жене рыбака 24, и у нее уже пятеро детей. Иногда я пытаюсь представить себе, каково это будет — защищать диссертацию, я пытаюсь понять, хочу ли я этого, и меня переполняют сомнения. По крайней мере у меня с собой есть Кафка, его изящные посмертно опубликованные рассказы, «Как строилась Китайская стена»… но меня ждет нужный для работы Деррида… Надеюсь, что смогу писать.
Мысль — это орудие перемен, она накладывает отпечаток на нашу жизнь.
Сентябрь 2003 — Я в Нью-Йорке. Отъезд состоялся. Начало непростое. Что касается новых идей, то мои мысли стянуты мрачной паутиной, нити смерти сплетены в ней со страхом совершить ошибку и так никогда и не стать частью какого-либо мира. Боюсь себя. Не понимаю, откуда берется это необъяснимое влечение к ночным улицам, приносящее мне столько вреда. «Ты общественно опасная личность» — моя мать права.
Февраль 2004 (Париж).
O`u sont les axolotls?
12
Это и есть робот?
Аура показывала мне пару нарисованных в тетради ботинок на шнуровке, окруженных мелкими рукописными пометками, повторяющимися узорами из прямых и волнообразных линий.
Это ботинки, которые приходят по первому зову, сказала она.
То есть ты кричишь: ботинки, идите сюда! — и они прибегают к тебе сами, где бы ты ни была?
Ага, сказала она. Впрочем, нельзя стоять слишком далеко. А еще они не умеют ходить по лестницам.
И их можно носить?
Конечно, можно. Роботы, объяснила она, должны приносить пользу, иначе это не настоящие роботы.
Мы были в Копилько, сидели на диване в гостиной. У нее на коленях лежала открытая тетрадь на спирали с простой красной картонной обложкой. «Роботинки» были ее собственным изобретением, застрявшем на стадии идеи. Аура была слегка помешана на роботах. Она объяснила, что каждый ботинок будет оборудован специальным датчиком, запрограммированным реагировать на голос хозяина, когда ботинок позовут, он будет идти на знакомый голос в квартире или в доме, не превышающем определенного размера. На случай, когда кричать неудобно, например, если тебе нужно выбраться из темной квартиры, никого не разбудив, а уходить босиком не хочется, будет пульт дистанционного управления. Робот будет встроен в ботинок; с инженерной точки зрения довольно сложно заставить ботинки ходить, но только представь себе, говорила она мне, как разгуливает по улице пятистопный ямб.
Это сногсшибательное изобретение, ответил я. Она закивала, как довольный собой цирковой пони, сказала спасибо и перелистнула несколько страниц, пока не наткнулась на эскиз придуманного ею платья. Платье выглядело странно, оно было нарисовано желтым и синим карандашами, а вокруг юбки крутились какие-то красные обручи. И ты бы это носила? — спросил я, и она подтвердила, что носила бы. Ей нравилось придумывать платья, я обнаружил эскизы одежды во всех ее тетрадях времен Коламбии. Это было наше «первое свидание». В конце августа, через девять месяцев после нашего знакомства в Нью-Йорке — я не видел и не слышал о ней с тех самых пор, — она заглянула в «Эль Митоте», излюбленное место кокаинщиков, грязный богемный ресторанчик на окраине Кондесы[25]. Я выпивал со своими друзьями Монтиелем и Лидой у стойки, как вдруг передо мной возникла она. И снова здравствуй, смерть моя. Я смотрел
Она спросила, почему я так и не ответил на письмо. Я сказал, что не получал от нее никаких писем. Она настаивала, что отправила мне по электронной почте благодарность за присланную ей книгу и заодно сообщала, что снова едет в Нью-Йорк. Не думаю же я, что она способна не поблагодарить человека, приславшего ей свою книгу? Что ж, понятия не имею, что случилось с тем письмом, сказал я, затерялось, наверное.
В ту ночь в «Эль Митоте» по виду Ауры невозможно было догадаться, что она аспирантка. Ее волосы уже не казались такими шикарными, они спутались и лезли в глаза. Она пришла с небольшой компанией друзей, сидевшей в другом конце бара. Через три дня Аура собиралась в Нью-Йорк, чтобы, как она сообщила мне, писать диссертацию в Коламбии. Эти новости беззвучно взорвались во мне снопом искр. Я сам летел в Нью-Йорк через пару недель. Значит, до твоего отъезда у нас не будет возможности встретиться? — спросил я. А почему нет? — сказала она. Время есть. И мы договорились о свидании следующим же вечером в «Сан Ангел Инн», ресторане и баре, расположенном в здании старой гасиенды, где можно было сидеть в патио на массивных кожаных диванах, потягивая Маргариту или мартини, которые подавались в серебряных кувшинчиках, утопленных в маленькие ведерки для льда. Я убежден, что был не первым парнем, пытавшимся произвести на нее впечатление, пригласив в это место, но она хотя бы не будет думать, что я зависаю исключительно в тошниловках вроде «Эль Митоте».
Сидя в Копилько на бежевом диванчике из искусственной кожи, она перевернула еще пару страниц тетради и наткнулась на запись, сделанную бирюзовой шариковой ручкой, недавно законченный короткий рассказ. Хочешь послушать? — спросила она. Он действительно коротенький, всего четыре страницы. Я согласился, и она прочла его мне. Это была история о молодом человеке в аэропорту, который никак не мог вспомнить, улетает он или только что прилетел. Рассказ был написан в духе бесцветных объявлений в аэропорту, с милым, сдержанным юмором. Я слушал не слишком внимательно, поскольку голова моя в тот момент была занята другим. За ужином я попытался закинуть удочку насчет второго свидания в Нью-Йорке. Но Аура озадачила меня, пригласив к себе домой. Хотела ли она всего лишь прочитать мне рассказ? Сидя рядом с ней, глядя на ее прекрасные губы, произносящие слово за словом, я гадал, позволят ли мне поцеловать их через несколько минут, или часов, или вообще когда-нибудь.
Родители Ауры переехали из Копилько в новую квартиру год назад. В гостиной остался только диван, на котором мы расположились, и круглый белый обеденный стол, серый металлик с белым, за которым прошли тысячи семейных обедов. Большая часть книг и вещей Ауры была упакована в картонные коробки. Здесь же стоял и чемодан. Магниты с буквами на двери холодильника, наклейка на бампер «Сохраним самобытность Остина»; в холодильнике обнаружилась литровая бутылка пива «Индио», полупустая, но заткнутая пробкой, и блестящая цилиндрическая банка с апельсиновым соком «Юмекс», из которой я буду пить следующим утром, пальцем почистив зубы пастой Ауры. Бутылки из-под пива свалены в углу, коробки из-под пиццы засунуты за мусорное ведро. Аура жила здесь в одиночестве последние шесть месяцев или около того. Ее друзья, все еще жившие вместе с родителями, заваливались к ней на выходные и оккупировали диван и пол. В Национальном университете она вела вводные семинары по английской поэзии и латиноамериканской литературе, параллельно работала над диссертацией по Борхесу и англоязычным писателям, готовилась и сдавала экзамены; месяцы напряжения и нервотрепки, а также ночи безумств и возлияний, немыслимых для Провиденса и даже самого Остина. Нет ни одного другого города, даже с еще более длинными ночами, такого же вздорного и бессмысленного, как Мехико. В последние годы она была убеждена, что каждый раз, когда ее жизнь вновь катилась под откос, виной тому была всепоглощающая бесконечная ночь Мехико, в которой она могла раствориться и пропасть навсегда.
Долгие месяцы казалось, что до ее отъезда в Коламбию еще очень далеко. Но в один прекрасный день, загрузив кучу грязных вещей в стиральную машинку, она подумала, что в следующий раз наденет эти носки уже в Нью-Йорке. И будет скучать по Мехико. Полная признательности и воодушевления, она продолжала щебетать о вечеринке, устроенной для нее матерью две недели назад в честь успешного окончания магистратуры: в пентхаусе ее тетушки Кали, с патио прямо на крыше: живая музыка, танцы, новое красное коктейльное платье — четыре года спустя оно все еще было ее любимым нарядом для свадеб и тому подобных мероприятий. У нее в кошельке оказались фотографии с этой вечеринки, она показывала мне их в «Сан Ангел Инн».