Скажи это Богу
Шрифт:
И никому не разрешалось самовольно обращаться к Тиме. Собственно, только жена профессора и знала ее имя. Та самая сиделка, что выхаживала младенца в глухой сказочной деревне, была жена профессора, и только она знала правду о необыкновенных способностях девочки.
Жена была тоже по-своему необыкновенной. Обожая своего загадочного мужа, она обожала все, что было его, от него, и никогда не перечила, даже если чего-то не понимала. Когда он на много лет запер ее в деревне с грудным подкидышем, женщина и словом не обмолвилась, хотя у нее был свой двухлетний мальчик, которого муж за крупные
Чужая, слепоглухонемая, с очень странной историей - и неизвестной предысторией - ему гораздо важнее собственного сына, совершенно здорового, нормального и вполне обычного! Но молодая мать без разговоров пошла на эту перемену обстоятельств. Иногда родного мальчика привозили к ней в деревню - подышать свежей природой, побегать на тщательно охраняемом просторе - и увозили в город для дальнейшего воспитания и обучения в очень хороших, частных условиях пансиона.
А когда Тима подросла, профессор вернул ее и свою жену в город; деревню разобрал до бревнышка, построил там коттеджный городок и стал получать прекрасный доход. И ни одна душа на свете, окажись она в этой мест?ности непостижимым случаем дважды - в разные годы, никогда не узнала бы в нынешнем фонтанно-бассейново-фазанном оазисе ту старинную ромашковую деревню, где происходило волшебное исцеление Тимы. А старички, единственные посторонние свидетели чуда, давно и счаст?ливо померли от естественной глубочайшей старости.
И вот настал тот черный час, когда Тима по-настоящему понадобилась профессору. Не по мелочам - вроде считывания на любом расстоянии чужих документов, деталей жизни клиентов и прочих утаиваемых ими от профессора моментов.
Теперь Тиме предстояла серьезная работа, поскольку доктор все никак не мог содрать с головы невидимый шлем, и страх все глубже проникал в его мглистую душу. Он со всей силой возненавидел свою клиентку Алину. И не важно, что там говорили древние - после того не значит вследствие того, - не важно. Пропали чудесные способности профессора от истощения оных или из-за противоборства с внешней силой, то есть Алиной, - это не имело значения.
Они пропали - вот это было главное. Они пропали во время работы с Алиной.
Отпустить клиентку с миром - невозможно. Оставить все как есть - тоже невозможно, поскольку вдруг способности пропали действительно из-за каких-нибудь козней недооцененной им спервоначалу Алины...
Вот тут и могла помочь только Тима, словно для такого страшного часа и подготовленная всей своей невероятной судьбой.
И сейчас, вдоволь насмотревшись в дверь, за которой скрылась Алина, профессор тяжело поднялся из роскошного кресла и пошел в комнату к Тиме, с ужасом обдумывая текст своей просьбы.
"Анна, как я ненавидела любовь!.."
"Анна, как я ненавидела любовь!..
В роковом тридцатисемилетнем возрасте я уже была так больна ею, что даже радовалась, топая из загса с очередного развода.
Меня лечили травники, психоаналитики, астрологи, хирурги - помогало самую малость, а потом опять начинались ужасы и разрушения.
Мне постоянно попадались мужики, передавленные, как танковыми гусеницами, своими мамашами. Один вообще был нечто... Он был
(Продолжение в Приложении 6)
Он прекрасно ласкал меня, читал великолепные стихи в собственном переводе с французского, провожал до лифта, а на следующий день выключал телефон. У него, как выяснилось попозже, был патологический страх перед счастьем, особенно тем счастьем, которое на время дается любовью. Завязанный на мамашу энергетическим - гордиевым - узлом, он очень быстро терялся с любой другой женщиной. Он чувствовал себя так дискомфортно, словно изменял самому себе, - с любой женщиной! Но он вовсе не был аскетом.
А изменял-то он всего-навсего - мамаше. А поскольку таких вещей восторженные люди в юбках, как правило, не понимают сразу, а лишь по получении необъяснимых затрещин и надломов души, то и я не поняла, и к февралю 1998 года от меня отказались и врачи, и доброхоты.
Впрочем, возможно, я до сих пор не понимаю Григория. А вдруг ему не требовалось счастья? Вдруг ему было достаточно простой, прочной, животворной радо?сти? А вдруг он желал умиляться красоте мира и ему вполне доставало тех ясных звуков света, что он впитывал сам, без посредничества слабых женских тел? Ведь он гениален, а я на каждом шагу забывала об этом, переполненная его серебристой энергией, вся в упоении, впитывающая, вбирающая его - заживо...
Откуда мы знаем пути творчества? Ниоткуда. Только от прочих людей, что-то читавших или слышавших от еще более прочих... Нам или скажет Он, какими числами какого алфавита записать симфонию, - или не скажет. Живи и жди. Но мы обязаны сказать Ему о себе - в любом случае.
Он говорит с нами на языке ситуаций, а мы отвечаем Ему поступками. Спасение души? Это, конечно, наше личное дело, но почему же Он делает абсолютно все возможное для организации этого спасения?.. Мы что - нужнее Богу, чем Он - нам?
Анна, я мучаюсь этими вопросами не только в перерывах между мужчинами, поверь. Мужчина всегда представлялся мне наиболее лаконичным жанром для передачи моего сообщения Богу. Но, возможно, это было ошибочное представление.
Мои три сосны, в которых я блуждаю веками, только крепнут, вон какие уже вытянулись, красавицы...
А тогда, после Григория, я начала очень много пить. Как правило, водку. Нелегко было к ней, родименькой, привыкнуть.
Я пошла в Храм и месяц училась молиться; так молить - чтоб ни единая иная дума не протекала бы в душу и чтоб мне самой себя расслышать наконец.
Когда боль ушла, осталась лишь привычная тоска по земному дому. Ну да это дело привычное, сиротское, это у меня с детства - и неизлечимо.
Да, дом... Ноет и ноет. Болит и болит. В Храме - хорошо. А среди людей - ноет и ноет, болит и болит... Но не могу же я жить в Храме! И в монастырь - тоже никак не могу: дочь подрастает, родственников - почти никого. На любимом радио слушатели осатанели окончательно, а начальник, новый, запрещает мне говорить в эфире то, что я хочу. Да и что я теперь хочу!.. Надежда еще жива, но и она при смерти.