Скажи им, мама, пусть помнят...
Шрифт:
— Эй, горожанин, как ты себя чувствуешь в своем наряде? — обратился дядя Калчо к Стамо, который весь съежился в своей тонкой спортивной куртке.
— Зуб на зуб не попадает! — откликнулся Стамо.
К вечеру мы попрощались с товарищами и отправились в дорогу. Добряну, Йоско и мне предстояло пробраться в Пловдив, куда нас вызывали на совещание. Эту дорогу мы хорошо изучили, ведь мы с Добряном не раз ходили в город. Но сейчас дождь создавал дополнительные трудности.
Я шел первым, за мною Йоско и последним — Добрян. Миновав дранговскую рощу, мы спустились
Двигались молча. Дождь продолжался, грязь прилипала к ногам. Каждый шаг давался с трудом, и со стороны могло показаться, будто мы считаем, сколько шагов нужно сделать, чтобы дойти до Пловдива.
Обошли стороной села Дрангово и Отец-Кириллово. Вокруг только поле — ровное-ровное. Нигде ни кустика.
Наступал рассвет. Мы подошли к селу Генерал-Николаево. В этом селе у нас не было никаких связей. Местные жители отличались крайней религиозностью, признавали только попов, которые помыкали людьми как им заблагорассудится.
Что же делать? Среди белого дня идти через открытое поле — опасно, оставаться здесь — не менее опасно. Ведь укрыться было совершенно негде.
— Паршивы наши дела! — выругался Йоско.
— Войдем в какой-нибудь дом, и все! — отрезал Добрян.
Он был намного старше нас, и мы прислушивались к его словам. Рабочий из Пловдива, с большим партийным и революционным опытом, Добрян был нашим старшим другом. Мне никогда не доводилось видеть, чтобы он был с кем-нибудь груб. Говорил он тихо, медленно и немного нараспев. Ко всем относился сердечно и по-дружески, поэтому партизаны любили его.
— Решено, — снова повторил Добрян. — Просто зайдем во двор крайнего дома и там переждем!
Мы перелезли через ограду, пересекли двор и забрались в хлев. Хлев как хлев, как и все другие в этом краю. Приземистый и тесный. В нем едва разместились два ослика и тощая корова. Над хлевом находился чердак, так сказать, второй этаж, заваленный кукурузными листьями и сеном. «Комфортабельно», тепло и уютно. На посту остался Йоско, а мы с Добряном сразу же заснули. Сколько спали, не помню. Не помню также, когда хозяйка дома, женщина средних лет, вошла в хлев, чтобы подоить корову. Напуганные ее криком, мы проснулись.
— Ой-ой, мамочка! Йозо, здесь чужие!
Мы соскочили вниз: Йоско держал женщину и пытался заткнуть ей рот, чтобы она не кричала. А она металась, ведро дребезжало в ее руке, и несчастный Йоско в какой уже раз повторял:
— Ну замолчи же! Ничего плохого мы тебе не сделаем!
— Отпусти ее! — сказал Добрян.
Она посмотрела на него благодарным взглядом.
— Не бойся, сестра, мы неплохие люди, — добавил Добрян и посмотрел на нее тепло и ласково своими большими голубыми глазами.
Женщина взглянула на его доброе лицо, и ее страх мало-помалу рассеялся.
— Успокойся, мы ничего не просим, кроме разрешения провести день в хлеву.
Наконец она пришла в себя и спросила:
— А вы, случайно, не из леса?
— Мы — партизаны!
Женщина побледнела:
— Ой-ой,
И она закрыла лицо руками.
— Куда же нам идти? — сказал Добрян. — У нас нет своего дома, мы даже имена свои позабыли. А ты говоришь: «Уходите».
И словно бы оправдываясь, женщина тихим голосом повторила:
— А вчера семь домов в Стряме подожгли…
— Никуда мы не пойдем. Позови своего мужа! — приказал ей Йоско, указывая на дверь.
Превозмогая страх, она позвала:
— Йозо, Йозо, иди сюда!
— Значит, мы тезки, — засмеялся Йоско. — Ну, в таком разе нам нельзя не договориться. Двое Йоско — это уже кое-что значит!
Открылись двери, и перед нами во весь свой могучий рост встал Йозо.
— Ну, друг, — сказал Добрян, — сегодня до вечера тебе придется посидеть дома.
— Люди, да как же я могу не выходить отсюда целый день, я же мясник, меня ждут в лавке.
— Ничего не поделаешь, сошлешься на болезнь, — сказал ему Добрян.
— Ну что ты! У меня отнюдь не болезненный вид! Если об этом узнают в селе, все сразу же придут сюда и подымут нас на смех.
Наконец он все же согласился с нами. Ничего не поделаешь. Заболел человек. Но не прошло и часа, как в ворота начали стучаться.
— Йозо, Йозо! Почему не открываешь лавку?
— Йозо болен, не слышишь, как стонет?! — откликнулась его жена, не выходя из дома.
И действительно, Йозо протяжно и громко стонал.
— Хм! Болен, говоришь? Да чем же это он занемог? — И шаги удалились от ворот.
— Добрян, что мы теперь будем делать, а? Не накликал бы он на нас какой-нибудь беды? — поделился своей тревогой Йоско.
Часа два мы сидели как на иголках. Но вскоре успокоились и стали ждать наступления ночи. А день, как нарочно, тянулся бесконечно. И Йозо все стонал. Стиснул зубы и стонал. Даже дети и те не смели показываться во дворе. Они поняли, что в доме что-то происходит, раз их отец слег в постель.
Незадолго до обеда хозяйка засуетилась, зарезала гуся, ощипала его.
— Что происходит? — спросили мы ее. — Неужто ты нас решила угостить?
К вечеру мы зашли в дом. Тесная прихожая оказалась заставлена большими медными котлами и разной другой посудой. Мы переступили порог просторной комнаты. У круглого стола стояли низкие стулья, а на столе красовались большие тарелки, в которых лежали куски гуся с капустой. Мы молча переглянулись, невольно проглотив слюну. Ведь сколько дней мы не ели по-человечески! Хозяева стояли в стороне и все время уговаривали нас взять еще кусочек. Несчастные, они мечтали как можно скорее отделаться от нас. Из другой комнаты доносилась возня детей. В тот день им никто не делал замечаний, не останавливал, когда они шумели и баловались. Дети и не подозревали, кому обязаны такой свободе, но охотно пользовались ею.