Сказка 247-В
Шрифт:
– Ну что тебе надобно, дружище? – тихо отозвался Левген.
– Мы тут по делу, а не просто так на тебя поглазеть прибыли. Слухай сюда… Горбун-то наш совсем йобу дался, с троллями побрататься хочет и нас измором берёт. Нечисть в нём укрепилась могучая и волю вольную хочет чрез него в мире обрести. Вот мы и решили его в дубовый гроб живого заколотить. Говорят-же, что горбатого могила исправит. Вот и проверим заодно, – громогласно объявил Сологуб.
– А гитара-то вам зачем? – спросил Левген.
– Так это Лёха сердобольный хочет ему в гроб положить, чтобы не скучно было, – выпалил, как с куста, сердобольный Лёха, сам изумившись оригинальности своего ответа.
–
Компания развернулась в сторону своего прерванного движения и продолжила его.
Левген своею преподобною рукой очертил в воздухе крестное знамение, безмолвно благословляя уходящих в даль своих сотоварищей.
Часть третья. Горбун и река жизни.
Горбун не спал. Предчувствие беды не давало ему покоя. Как воспалённый нерв он пульсировал в беспомощности своего одиночества, блуждая по отведённой ему территории, – небольшая, но достаточно уютная полуподвальная комнатка, представляющая собой торцевую пристройку, с окнами под самым потолком, но зато на обе стороны замка, – в поисках пятого угла. Он знал, что рано или поздно за ним придут…
Просто он ещё с детства не любил серую сырость и связанную с ней покорную неподвижность в мыслях. Вернее, не само отсутствие красок и солнечного тепла не давало ему покоя (этого добра, на самом деле, если исходить из буквального смысла слов, описывающих природно-климатические особенности города Эн, было хоть и немного, но всё же вполне достаточно для нормальной жизни его урбанизированных жителей, но, в тоже время, катастрофически не хватало в смысле общечеловеческом, или даже специфически человеческом, выходящем за рамки какой-либо природно-погодной описательности, и находящем возможность своего выражения в мире идей, волнующих человеческую душу, вне зависимости от городского или деревенского типа её носителей и каких-либо климатических условий вообще), а невозможность естественного союза индустриального города Эн со сказочным лесом и его прекрасными жителями, вот что беспокоило Горбуна больше всего на свете. Ему казалось это в высшей степени несправедливым.
Просто существует некая ментальная предопределённость нашего социально обусловленного бытия из которой, как-бы, не вырваться, хоть ты тресни, и большинство братьев, старательно плывущих по течению превосходящих их жизненных обстоятельств в общем тренде императивного потока «реки жизни», очень хорошо чувствовали магнетизм этой предопределённости, а Митрофан даже принципиально не допускал саму возможность какого-либо «саботажа» против течения великой и могущественной Реки, весело, добродушно и многообещающе раздающей всем желающим, чьё безмятежное сердце открыто для добра, тепла и прочего её магнетизма, сверкающие отблески лазури своих поверхностно струящихся и игриво переливающихся в озорных лучах солнца вод.
Вот и получается то, что получается. Солнце светит, река игриво преломляет его лучи, сердце, ведомое зовом томящейся плоти, трепещет и радуется многообещающей перспективе эстетического магнетизма всего этого поверхностного кордебалета, а жизнь стоит на месте, стекая в запруду отвергаемой мысли о том, что кроме поверхностного блеска этой заманчивой перспективы игры воды и света существуют ещё и смыслы, скрываемые в толще этой глубоководной реки, куда не проникают солнечные лучи.
И поэтому любой живой по-человечески замысловатый разговор об этих смыслах, не вписывающихся своим краеугольным контекстом в благодушно-простое течение величественной реки жизни, обречён на болезненную
Река умиротворяла гипнотическим магнетизмом своего величественного, безмятежно-монументального течения множественные стада страждущих, чьи души были некогда испещрены ядом их изощрённого интеллекта, отдохновенно одаряя их теперь живительной прохладой своих тенистых берегов в знак вознаграждения за долгожданное примирение с самим собой.
«Однако, дорогие мои тираны и прочие ветераны всех жизненных перипетий, вы забываете про золотую середину баланса между гармонией умиротворённости рассудочной части нашего покорного, социально выхолощенного я и испепеляющей ненасытностью постоянно вопрошающего, цепкого вплоть до мелочей любого перспективного смыслообразования, неумолимо разрывающего любую замшелую тишину и покой, другого нашего я, чей непокорно-пытливый ум и пылающее сердце не дают тине избыточной безмятежности и самоуспокоения полностью засосать наш рассудок. Всегда на любой инь, должен быть свой янь. Подлинное я – сбалансированное вместилище всего! А у нас, покамест, этого балансу ноль целых *уй десятых – один сплошной хуЯНЬ. И беззвучный пердёж в сторону зажравшейся до мракобесия политической номенклатуры, и тот под одеялом. Как-то так.» – мысленно готовился к неравному батлу с братьями Горбун.
Коридорное эхо чеканной поступи добралось до ушей Горбуна. Он оцепенел в тревожном ожидании поворота дверной ручки. Горбун знал, что у Митрофана имеются ключи от всех комнат этого замка.
Наконец друзья невесело ввалились в его обитель.
Часть четвёртая. Разлучная.
(самая короткая)
– «Друзья мои, сделайте милость, идите нах**3» – произнёс Горбун, лёг в кровать, накрывшись с головой одеялом, и сделал вид, что уснул.
Часть пятая. Сказочная.
Пауза. Тишина. Друзья неловко откашливаются и переминаются с ноги на ногу.
– Вообще-то мы тебя на Хэллоуин хотели пригласить. Десять лет мы ждали этого события. Никулан уже и поляну накрыл в сказочном лесу. Мы тут тебе и гроб приготовили и гитару, – пропестрил скороговоркой Шалай-Балай. – Будешь в гробу наяривать! – добавил он, ехидно гримасничая.
– Да скотобазина он неблагодарная! – вмешался Сологуб после несколько затянувшегося молчания. – Пошли отсюда, братцы! Тьфу на него! – громогласно утвердившись в своём намерении заявил он.
– А где тогда Левген? – спросил Горбун, выглядывая одним глазом из-под одеяла.
– Епёт твою жопу, пока башка из-под одеяла торчит! – сострил Сологуб. Шалай-Балайка чуть не поперхнулся от внезапного приступа лавинообразного внутреннего смеха.
– А ты не боишься, что я могу тебя испепелить за твои слова, смердящий пёс!? – обратился Горбун к Сологубу. – Ведь я же автор этого романа, а значит моя власть безгранична над всеми Вами, – вкрадчиво прошипел он и тотчас увидел пульсирующий «ФАК» (!) Сологуба перед самым своим носом.
– Горбун, хватит выйопываться, ты же сам всё прекрасно знаешь. Будешь беспредельничать, попадёшь в одну из камер этого замка, и читатель отвернётся от тебя. А ключики-то вот они где! – вмешался Митрофан и прогремел связкой ключей. – Оттуда ещё никто никогда не сбегал. От звонка до звонка срок мотают, как положено, покамест память не иссохнет.
– Да, ты прав, брат Митрофан, – согласился Горбун. – Узы совести покрепче любой кованной стали будут. Ну тогда, друзья, гитару мне! – выдавив из себя искреннее чувство радости, произнёс он, – А где всё-таки Левген и остальные наши братья?