Сказка Гоцци

Шаргородские Александр и Лев

На лице Айболита появились следы классовой ненависти — красный цвет и багровые пятна.

— Для меня сионист — враг, — продолжал он, — а вы едете в сионистское государство!

— Не по своей воле, — заметила бабушка, — дети тянут.

— Хорошенькие же у вас дети, — пропел полковник.

— Они в мужа, — бабушка развела руками.

От волнения она стала все валить на своего мужа:

— В детстве он был хулиганом, беспризорником, в канавах ночевал, поезда грабил, если б не Феликс Эдмундович — кончил бы плохо. А стал

порядочным человеком, инженером, дважды был членом партии.

— Как дважды? — удивился полковник.

— Его исключали, а он опять вступал, — пояснила бабушка, — его исключали, а он вступал. Очень был предан нашему делу! Но гены!.. И дети пошли в него.

— Извините, — сказал полковник, — извините! Одно дело поезда грабить, а другое — сионизм! Я никак это сравнить не могу. Я могу понять бандита, налетчика, но сиониста я не пойму никогда!

— А кто вам сказал, что он был сионистом?

— Дети! — рявкнул полковник. — Дети у вас сионисты!

— С чего вы взяли? — испугалась бабушка. — Никакие они не сионисты.

— Чего ж они в Израиль едут?

— На историческую родину, — как и было оговорено, ответила бабушка.

— А наша страна для них не родина? — ухмыльнулся Сизов.

— Еще какая! — выпалила бабушка, — но не историческая…

— А какая?

— Родина октября! — вырвалось у нее…

В прежнее время, после такого признания полковник бы устроил бабушке допрос с пристрастием, и бабушка бы запела по-иному — но где ты, время золотое?

— Виталий Иванович, — начала бабушка, — мы ничего не имеем против великого Советского Союза. Хочется просто немного пожить на исторической родине. Вы-то живете на исторической. А представляете, если бы вы жили в Израиле, как бы вас тянуло сюда, к березкам и полям. А разве ради этого вы бы не вышли из израильской коммунистической партии?

Ноздри полковника раздулись, как у племенного быка.

— Вы что себе позволяете? — он начал медленно подниматься на своих кривых ногах, и можно было подумать, что он служил в кавалерии, а не в органах. — Вы отдаете себе отчет в том, что говорите?! Чтобы я, полковник Сизов, жил в Израиле?!

— Гипотетически, — объяснила бабушка, — чисто гипотетически…

От одной мысли, что он мог бы жить среди одних евреев, полковнику стало дурно.

— Воды, — тихо сказал он, — из-под крана.

Бабушка быстро налила ему воды, и он пил ее жадно, обрызгав все свое красное, дрожащее от классовой ненависти лицо.

— Не хотите — не езжайте, — успокаивала бабушка, — вас же никто не заставляет. Меня заставляют дурные дети — вот я и еду! Иначе б я осталась в нашей ячейке. Вы б не могли меня исключить к среде? Потому что к Рош-Ашана мы б хотели уехать. Я не думаю, что между членами партии должны быть секреты, поэтому я с вами говорю откровенно — Рош-Ашана — крайний срок.

Полковник смотрел на бабушку презрительно — даже царь так не смотрел на еврея.

— Не тяните, — сказала

бабушка, — у меня очередь за сливой! Если хотите, я возьму вам пару кило.

Полковник любил сливу. У него были запоры, и он часто ее ел, даже во время партсобраний.

— Я вынесу этот вопрос на подкомиссию, — наконец сказал он, — в четверг.

— В среду, — попросила бабушка, — в четверг мы провожаем Анелевичей… Я вас очень прошу.

Полковник начал громко икать.

— У меня очередь проходит, — напомнила бабушка, — вам брать или не брать?

— Кило, — выдавил полковник и протянул бабушке семьдесят копеек. Живот-таки взял верх.

Подкомиссия была назначена на среду. Она состояла из Сизова, полковника Бусоргина и майора Гнатюка.

Бабушке задавали вопросы: пьет ли муж, бьют ли ее дети, хорошая ли у нее квартира?

Бабушка была всем довольна и этим поставила подкомиссию в тупик: «А чего же вы едете тогда? — спросил Гнатюк. — У меня сын был в 62 странах, и ни в одной не остался! А вы едете?»

Бабушка объяснила и хотела положить партбилет, но ей сказали, чтобы она его взяла немедленно назад, так как ее еще не исключили…

Дальнейшим этапом была комиссия по подготовке бюро. Состав был тот же. Гнатюк опять рассказал о моряке-сыне. Бабушка опять объяснила, комиссия вновь ничего не понимала и стала уговаривать бабушку остаться…

— Куда вы едете, в такую жару? — сказал полковник Сизов. — С вашим сердцем? Вам же там раз-два и… Вы понимаете, о чем я говорю?

Бабушка не понимала и вновь пыталась положить билет, но ей опять сообщили, что и это не исключение, и предложили билет забрать…

— Когда ж вы меня исключите? — робко спросила бабушка.

— Когда найдем нужным, — ответил Сизов, — может, вообще не исключим…

Бабушка вновь вернулась домой с партбилетом…

Она хотела его выбросить в форточку, но дедушка сказал, что такое исключение будет недействительным.

Через неделю пришла бумага от Сизова. «Бюро — в четверг», - сообщала бумага. Бюро — это было уже серьезно, это вам не какая-нибудь подкомиссия, оно, если захочет, может и исключить… У нас затеплилась надежда.

Члены бюро искали против бабушки компрометирующие материалы: не была ли она троцкисткой, не призывала ли к восстанию, не торговала ли левым товаром или, может, даже гашишем, — ничего такого не было. Бабушка была чиста, и члены бюро ходили мрачные. Один из членов предположил, что бабушка берет взятки, но его вовремя остановили — для поступления в школу взяток пока не нужно было. Вот если б она преподавала в институте — тогда другое дело…

Из компрометирующих данных было найдено два. Во-первых, бабушка всегда равнодушно проходила мимо алкоголиков нашего двора, и, вместо того чтобы вызвать дружинников, давала им конфеты, а иногда и граненые стаканы. Во-вторых, бабушка регулярно пела «Интернационал» не только без голоса, но и без души…