Сказка Гоцци

Шаргородские Александр и Лев

— Товарищ Однопозов, — напомнил Сизов, — мы обсуждаем персональное дело гражданки Гольденвизер!

— Кончаю. Значит, взяли мы с Крапивиным по пистолету, по две фанаты и поползли. Ползем… Ночи в апреле там довольно светлые, да еще немец своими ракетами освещал — попробуй взять языка при такой освещенности.

— Я прошу придерживаться повестки дня, — настаивал Сизов.

— Короче, языка мы взяли. Крапивин его наганом тюкнул, и мы потащили. Здоровый был, килограммов на восемьдесят…

Однопозов

стал спускаться со сцены.

— А по поводу гражданки Гольденвизер? — спросил Сизов.

— Да, да, — вспомнил Однопозов, — конечно, тот язык, подлец, ни черта не сказал, немым оказался…

И хихикая, Однопозов занял свое место.

— Товарищи, прошу выступать. И ближе к делу…

На сцену, стуча каблуками, поднялась Родинская — мать-одиночка.

— Товарищ Сизов, — произнесла она, — я возмущена…

Сизов был доволен. Наконец-то заговорили по делу…

— Я возмущена, — продолжала Родинская, — у меня трое детей, мужа нет, а потолок течет… У меня лужи. У меня дети в ботах по комнате ходят… Я сколько вас раз просила починить потолок, а?..

— Мы разбираем персональное дело Сарры…

— Причем здесь Сарра? — возмутилась мать-одиночка. — Я вас спрашиваю: сколько раз вы мне обещали починить потолок?

Сизов молчал.

— Короче, — сказала Родинская, — мне на эту Сарру — начхать, но если к субботе не сделаете, — верну билет. Не нужна мне такая партия, которая потолок починить не может!

То ли действовали лекарства, то ли выступления собравшихся, но бабушка начала постепенно успокаиваться.

После Родинской выступал пенсионер Клющ, у них не работала канализация, и они с женой должны были бегать в туалет на Московский вокзал. Ввиду того, что оба они старые большевики, они просили с этим покончить.

У Нестеровых маляр из конторы начал ремонт, ушел и месяц не возвращался. Они убедительно просили разыскать маляра, ибо маляр — тоже член партии, и принять меры…

Президиум пообещал, и народ, за исключением отставников с супругами, стал подниматься и двигаться к двери.

Бабушка заволновалась — что, опять не исключат?! Сколько же можно?

— Товарищи, — хотела крикнуть бабушка, — исключите, а потом идите, куда хотите.

Но ее опередил полковник Сизов

— Всем сесть! — зычно приказал он. — Собрание не окончено!

Он решил перейти в атаку и взял слово сам. Говорить он не умел, зато умел допрашивать.

— Гражданка Гольденвизер, — рявкнул он, — с какого года вы в партии?

— С 1932-го, — ответила бабушка, — а вы?

— Это не имеет отношения к делу! Почему, гражданка Гольденвизер, все годы вы прятали свое истинное лицо?..

— Простите, я даже не пудрилась и губ не красила…

— Оставьте ваш, — здесь он запнулся, — ваш юмор! Вы притворялись коммунисткой, все годы оставаясь внутри

сионисткой и внутренней эмигранткой…

— Господин полковник, — сказала бабушка (и он даже не заметил, что его так назвали), — я за свою жизнь воспитала двадцать тысяч детей. Это, может, и немного, а что сделали вы?

Полковник хотел ответить, что он сделал, придет время — и он еще скажет, что он сделал, но пока он процедил:

— Вы не воспитывали, а калечили детей…

Бабушка не проронила ни слова.

— … Вы калечили наших замечательных детей, скрывая свои истинные цели и намерения! Для вас главной книгой была и остается не история партии, а Библия, или еще хуже — дулмат!

— Что? — бабушка заулыбалась.

Полковник заглянул в свои листки.

— Талмуд, — уточнил он.

— Это совсем не страшные книги, — просто сказала бабушка, — вам бы не мешало их прочесть.

У коммунистов остановилось дыхание.

— Мне?! — еле выдавил Сизов.

— А почему бы и нет? Хотя бы десять заповедей. Хотя бы одну…

— Это какую? — Сизов побагровел.

— Не знаю. Ну, скажем, «не убий».

В зале повисла тишина. Сизов смотрел на бабушку ненавидящим взглядом и сопел. Одновременно с ним засопели подполковники, а заодно и майоры. Они сопели синхронно, и в зале даже поднялся небольшой ветер. Во всяком случае кумачовый транспарант «Да здравствует нерушимое единство партии и народа!» здорово заколыхался.

— За такие слова, — прошипел полковник Бусоргин, — вас бы следовало немедленно исключить из партии!

— Но я о чем прошу? — удивилась бабушка. — Я больше ничего не хочу…

— Вам нет места среди нас, — гордо сказала жена полковника, — вам в Израиль надо!

— Исключите, — попросила бабушка, — я и поеду.

Поднялась буря. Бабушку обзывали сионисткой, агентом, Голдой Меир, развратницей, шлюхой империализма и даже фашисткой.

Она терпела. Ни один нерв не дрогнул на ее прекрасном лице, и комок, который стоял в горле, так и не прорвался наружу.

Бабушке было непонятно, почему они все ее так ненавидят. Что делала она всю жизнь? Учила их детей, иногда умных, иногда тупых, великой науке — математике. И дети любили ее. Они провожали ее до ворот дома и дарили столько цветов, что хватало потом всему двору. Она пропадала в школе с утра до вечера, и даже самые последние лентяи начинали любить эту великую науку. У нее не было времени на своих собственных детей, потому что, если даже она и бывала дома, то проверяла тетради. Она приносила из школы полные сумки тетрадей, которые надо было проверить к утру. Вся наша семья проверяла эти тетрадки… Но отметки мы не ставили — только бабушка имела право ставить оценки! Она проверяла их иногда до утра, а утром шла в школу. И так сорок лет.