Сказка в дом стучится
Шрифт:
— Ну, а я тогда твой Буратино, мама Карла…
Я снова уткнулась в чашку. Он в свою. Но чай уже не был таким горячим. Он был терпким и пряным. Чай с корицей. Был изначально. А сейчас в нем растворилось горькое любовное зелье.
— Можно тебя обнять? — Валера резко отставил свою чашку на край столика и схватился за мою, не дожидаясь моего согласия.
А он когда-то его дожидался? Согласия…
— Валера, что ты делаешь?
Мне не нужен был свет, чтобы видеть, как его пальцы, быстрее пальцев пианиста, перебирают
— Мне надо тебя почувствовать.
Не скинув рубашки, он схватился за мой пояс. Когда справиться с узлом не смог, просто вырвал ткань из-под кушака. Считанные секунды прошли, а я уже чуть не проткнула ему кожу сосками, точно острыми гвоздями, когда он прижал меня к своей обнаженной груди.
— Хочешь рассмешу? — шепнул в ухо, касаясь его ободка горячими губами.
Кивнула. Нет, сглотнула, судорожно. Голова просто дернулась сама собой. Нет, меня прошибло током. Молния прошла через позвоночник и не ушла в землю. Застряла внизу живота, и я лишь с большим трудом проглотила стон.
— Ходил тут загнанным зверем. И чтобы не подслушивать под дверью, решил проверить машину… Хотел затащить тебя в гараж. И что думаешь?
Я уже ничего не думала. Не могла. Я светилась в темноте каждой клеточкой обнаженного тела — халат болтался на поясе, свободные от шелкового плена руки мяли воротник рубашки. Не шелковой, микрофибра, но дорогая, без статики. Это от меня било током — его, Валера тоже дрожал. Как и его голос.
— Геля поставила назад детское автокресло, — он усмехнулся, нервно и малость громко для тишины спящего дома. — Твоя коллега-ведьма решила напомнить, что я старый папаша, а не молодой герой-любовник…
— Валера, что ты делаешь?
А он поймал мои руки и с помощью них избавлял себя от рубашки.
— Доказываю ей, что ведьминские чары бессильны против волшебства доброй феи.
— Сюда могут зайти… — простонала я из-под его плеча, когда он завалил меня головой на мягкий кожаный валик.
— Да кому мы нужны… Если только друг другу. Надеюсь…
Он скользнул губами мне на шею, ниже, к груди, чтобы справиться со своим ремнем, забыв про перетянувший мне талию шелковый пояс, которому не суждено было стать поясом верности взрослым принципам.
— Нам рано вставать…
Пыталась я вжаться в диван, чтобы он не мог избавить меня от стянувших бедра кружев.
— Чтобы встать, надо еще лечь. А мы вряд ли уснем в таком состоянии…
— Но не здесь же…
Пытаясь перехватить его руки, я случайно коснулась того, что касаться было нельзя. Он взвыл от боли, точно раненый зверь.
— Пойдем в кровать тогда…
Да вряд ли он сейчас способен сделать даже один шаг…
— Не здесь, дома… — говорила я то, что говорить было уже бесполезно.
Поздно… Лепет школьницы. Я могла бы так отговаривать его в шестнадцать, по наивности не понимая еще, что неизбежного не избежать…
— Так мы дома…
— У тебя…
— Так
— Ты меня понял…
— Нет… Не понял. Не хочу понимать. Я просто хочу тебя… Безумно.
— А если зайдут… — лепетала я уже без всяких спасительных кружев.
На мне остался лишь пояс. Остальной шелк был подо мной. Валера толкнул ногой брюки. Те упали на ковер, успев звякнуть ремнем о ножку журнального столика. Баронесса тявкнула.
— Заткнись, тварь! — прорычал Терёхин.
Та недовольно замычала и зачмокала. Осуждающе. Как старуха, глядя на озорство молодежи. Я тоже нас осуждала. Глубоко в душе… Туда, куда не доставало другое желание, а так уже вовсю радовалась податливости дивана. Он не скрипел, скрипела бы я, если б Терёхин вовремя не заткнул меня поцелуем. Как хорошо, что у собак только человеческие глаза, а не язык… Буся нас не выдаст. Выдам нас только я сама, если не научусь молчать под Валеркиным напором… Откуда же берется этот противный липкий стыд, который приклеил меня к шелку и к такой же мокрой мужской груди…
— Прости, — Валера выдохнул мне в грудь, пряча предательскую каплю, так и не упавную мне на губы с его носа… Вблизи слишком большого. — Веду себя, как юнец. Мне жутко стыдно, но я не буду обещать исправиться… Не в ближайшее время…
Он чуть приподнял голову, чтобы я видела его смеющиеся глаза. Два светлячка, подсветившие окутавшую нас глухую темноту.
— Передам через пару-тройку годиков эстафету Никите и тогда сможешь выдохнуть…
Я выдохнула сейчас, прямо ему на лоб, и он тоже сдул с меня невидимые пылинки. Подцепить прилипшие к щекам волосы можно было только ногтем, но его пальцы по-прежнему прятались между шелком и моей спиной, не поднимая меня с дивана и не позволяя растечься по нему сонной лужицей.
— Обычно к рождению детей родители объедаются друг другом… Обычно, — теперь смеялись и губы, и зубы, и даже язык.
Он показывал мне язык — нахал!
— А у нас как в Бульваре Капуцинов, верно же? Джонни, сделай монтаж. Поцелуй и тут же беби. Даже два.
— Только чтобы не три… Договорились?
— Обычно договариваются о детях, а не наоборот… Но я постараюсь ничего не пролить.
— И не забыть выбросить не в общее ведро.
Я подтянула себя наверх. Села. С радостью ощутила прохладу кожаной спинки дивана.
— Ты меня голым на улицу гонишь?
Он улыбался, демонстративно завязывая на узелок воздушный шарик.
— Ты можешь одеться и прогуляться с собакой, пока я поднимусь наверх.
— Саша, все спят. Да даже если не спят… Мы взрослые люди в конце-то концов. Не делай из мухи слона!
— Вот я и прошу, не сделай из меня слониху, ладно?
Он рассмеялся, глухо, и потянулся за брюками.
— Нечего являться полуголой на кухню. Я вообще мог ничего при себе не иметь.
— Не мог. Ты все спланировал. Даже в гараж ходил.