Сказка
Шрифт:
— Везде, — сказал он, пытаясь улыбнуться.
— А где больше всего?
Перси уже тащил свое ведро дальше по проходу между камерами, напевая: «Иннамин, иннамин, хоо иннамин».
— Колени. Плечи. Кишки, конечно, хуже всего, но им никакая мазь не поможет.
Он охал, пока я втирал мазь в царапины на его коленях, но вздохнул с облегчением, когда я обработал его спину, а потом и плечи. Я делал массаж после игр во время футбольного сезона и знал, где лучше давить.
— Так лучше, — сказал он. — Спасибо тебе.
Кожа его не была грязной — по крайней мере, не так, как у меня. Я
— Думаю, в этом месте нет душевых, так ведь?
— Раньше в раздевалках была вода из водопровода — еще с тех времен, когда проводились настоящие игры, — но теперь там просто ставят ведра. Вода только холодная, но… ох!
— Извини. У тебя на затылке все засохло.
— После следующего игрового времени ты сможешь принять шлюхину ванну — так мы это называем, — но пока придется потерпеть.
— Судя по тому, как вы все выглядите, это, должно быть, грубая игра. Даже Глазу досталось.
— Сам увидишь, — сказал Стакс.
— Но тебе это не понравится, — добавил Фремми.
В конце коридора кто-то начал кашлять.
— Прекрати это! — крикнула одна из женщин. — Никто не хочет заразиться от тебя, Домми!
Но кашель продолжался.
Некоторое время спустя вернулся Перси. На этот раз в его тележке лежали куски полусырой курятины, которые он раскидал по камерам. Я съел свой и половину куска Хейми. Напротив нас Глаз выкинул обглоданные кости в свою туалетную дырку и крикнул:
— Заткнитесь все! Я хочу спать!
Несмотря на этот приказ, в камерах после ужина начались разговоры, которые потом перешли в шепот и, наконец, стихли. Я решил, что курица была ужином, а теперь наступила ночь. Но точно определить это было невозможно; в нашем зарешеченном окне никогда не было видно ничего, кроме кромешной тьмы. Иногда нам давали стейк, иногда курицу, иногда чрезвычайно костлявую рыбу. Часто, но не всегда, к ним добавлялась морковь. Никаких сладостей. Иными словами, ничего такого, что Перси не смог бы швырнуть через решетку. Мясо было вкусным, не похожим на то гнилье, которое я ожидал увидеть в темнице, а морковь приятно хрустела на зубах. Они хотели, чтобы мы оставались здоровыми, и все были здоровы, за исключением Домми, страдавшего каким-то легочным заболеванием, и Хейми, который всегда ел мало, жалуясь на боли в животе.
Утром, днем и ночью в подземелье горели газовые лампы, но их было так мало, что Глубь Малейн тонула в полумраке, который дезориентировал и угнетал. Если бы у меня и было чувство времени, когда я появился здесь (а у меня его не было), то я потерял бы его после первых двадцати четырех или тридцати шести часов, проведенных в заточении.
Места, по которым Аарон хлестал своей гибкой палкой, ныли и пульсировали. Я нанес на них остатки мази, что немного помогло. Потом потер рукой лицо и шею — грязь от них отваливалась комками. В какой-то момент я заснул, и мне приснилась Радар. Она неслась вприпрыжку по какому-то полю, молодая и сильная, окруженная облаком оранжево-черных бабочек. Не
— Тебе не нужно защищать меня. Беру свою просьбу обратно. У меня в любом случае нет шансов. Меня швыряют, как мешок с зерном, а ведь это пока просто разминка. Что же со мной будет, когда начнутся Честные игры?
— Не знаю, — я хотел спросить его, что это за игры, но уже догадывался, что это может быть турнир по кровавому спорту, вроде боев в клетке. Тридцать два, как я уже понял, делилось пополам вплоть до единицы. А чем тогда было «игровое время»? Наверняка тренировками в преддверии главного события. Но кое-что интересовало меня еще больше.
— Знаешь, на пути в Лилимар я встретил мальчика с мужчиной. Они были серыми.
— Как и большинство людей, — сказал Хейми. — С тех пор, как Губитель Летучих вышел из Колодца Тьмы, — он горько усмехнулся.
В одной этой фразе заключалась целая тонна предыстории, и я хотел знать ее, но не стал отвлекаться от серого человека, прыгающего на одном костыле.
— Они шли из Прибрежья…
— Где-то они сейчас? — прошептал Хейми без особого интереса.
— И этот человек мне кое-что сказал. Сначала он назвал меня целым…
— Ну и что, это так и есть. На тебе ни пятнышка серости. Много грязи, но никакой серости.
— А потом спросил: «Ради кого из них твоя мать задрала юбки, чтобы оставить тебе такое чистое личико?» Ты понимаешь, что это значит?
Хейми сел и уставился на меня широко раскрытыми глазами.
— И откуда же ты явился, во имя всех оранжевых бабочек?
Напротив нас Глаз закряхтел и повернулся в своей камере.
— Так ты знаешь, что это значит?
Он вздохнул.
— Галлиены правили Эмписом с незапамятных времен, ты ведь об этом слышал?
Я нетерпеливо махнул рукой, чтобы он продолжал.
— Тысячи и тысячи лет.
То, что он на самом деле сказал и то, что я услышал, опять говорило, что два языка в моем мозгу переплелись так прочно, что стали почти единым целым.
— В каком-то смысле они все еще правят, — сказал Хейми. — Если Губитель Летучих правда тот, кем его считают… и если он все еще он, а не превратился в какую-то тварь из колодца, то… так о чем я говорил?
— О Галлиенах.
— Теперь их нет, их родовое древо срублено… Хотя говорят, что некоторые из них еще живы…
Я точно знал, что некоторые живы, потому что встречался с тремя из них, но не собирался говорить про это Хейми.
— Но было время, даже когда отец моего отца еще был жив, когда Галлиенов было множество. Все они были прекрасны, мужчины и женщины. Прекрасны, как монархи, которых истребил Губитель.
Их он тоже истребил не до конца, но и об этом я не собирался ему рассказывать.
— И они были похотливы, — он ухмыльнулся, обнажив зубы, странно белые и здоровые на его изможденном лице. — Ты ведь знаешь, что это значит?