Сказки для Катастрофы

Поджарский Михаил Абрамович

В одном из них Катастрофа увидела себя. Вначале она не поняла, кто это. Потом её сердце забилось с удвоенной силой. Из зеркала на неё смотрела юная принцесса, одетая для королевского бала. Её тёмно-русые, почти чёрные волосы, были переплетены нитями речного жемчуга и убраны в безупречную высокую причёску, открывавшую стройную шею и нежные плечи. Её лицо было восхитительно. Карие глаза под крыльями бровей сияли, словно звёзды в вечернем небе. Сочные страстные губы влажно поблескивали, призывно маня. Лёгкий румянец подчёркивал нежную округлость щёк. В мочки ушей были вдеты тяжёлые золотые с платиной серьги, ярко сверкавшие бриллиантами и сапфирами. Такое же колье, надетое на шею, лежало на груди, почти полностью обнажённой в глубоком вырезе платья. Само же платье было

из светло-кремового китайского шёлка, расшитого золотом и украшенного драгоценными камнями. Узкий лиф в полной мере позволял рассмотреть округлость небольших упругих грудей. Длинная широкая юбка подчёркивала стройность талии.

Катастрофа огляделась. Бывшие в зале были одеты изыскано. Единого стиля одежды не было – присутствовали одеяния разных стран и эпох. Некоторые, как и Катастрофа, были в одежде, которую носили при дворе саксонского курфюрста. Были здесь и греческие туники, и пуританские сюртуки. Можно было видеть гостей, сплошь покрытых татуировками, на которых были лишь короткие юбочки из листьев, и тех, кто был одет по последней моде нынешнего столетия.

Лиц было не разобрать – их черты были будто смазаны. Угадывалось лишь восторженное выражение, с которым большинство смотрело в центр зала, где на возвышении сидели музыканты.

Там, в мягком луче призрачного света, на золотом стуле, обитом цветастым шёлком, сидела прекрасная юная фея. Между её колен была виолончель, в руке смычок, под которым и рождалась та дивная музыка. Фея была одета в синее атласное платье, расшитое белыми кружевами. Она играла, не замечая ничего вокруг. Её нежное лицо было запрокинуто к звёздам, глаза закрыты, губы шевелились – она тихонько напевала. Пепельные локоны, выбившиеся из-под изящной белой шляпки, упруго подрагивали в такт музыке. Прозрачные крылышки за её спиной, трепеща, то раскрывались, то складывались, следуя за мелодией.

За спиной феи за чёрным роялем сидел аккомпаниатор. На нём был поношенный концертный фрак, усыпанный перхотью. Грива его нечёсаных полуседых волос разметалась по плечам. Его некрасивое широкое лицо было искажено страданием – как ни старался, он не мог услышать прекрасную музыку, которую играл.

Гостей в зале прибывало. Они появлялись отовсюду, со всех сторон. Большинство приходило парами, которые не разлучались ни на миг. Но были и такие, которые, подобно Катастрофе, пришли одни. Однако их одиночество долго не длилось. Стоило им, отвести глаза от музыкантов, как скоро они встречали восхищённый взгляд того, кому были предназначены. Не медля, они отвечали на призыв, устремляясь к своей половине – мужчины к женщинам, женщины, без стеснения, – к мужчинам. Слова были излишни – обо всём говорила музыка. Ласковые взгляды продолжались нежными прикосновениями, которые переходили в жаркие объятия и пламенные поцелуи. И вот уже то одна, то другая пара, обнявшись, опускались в голубое свечение, чтобы укрывшись в нём от глаз, под аккомпанемент волшебной музыки исполнить сладкую мелодию своих сокровенных желаний.

Внезапно всё естество Катастрофы будто воспламенилось, сердце забилось с неимоверной силой, чувства обострились до предела. Это фея взяла особую ноту, предназначенную только для неё одной.

В следующий миг тело Катастрофы словно растаяло, растворилось в нежнейшей ласке, которая только может быть, – чей-то взгляд невесомо скользил по её обнаженной шее, по плечам, касался фигуры.

Катастрофу охватила сладкая истома. Она поняла: это был Он, тот, для которого она родилась, кому была предназначена с начала времён.

Теперь фея играла только для Катастрофы. Её музыка перестала быть звуками, она превратилась в прикосновения. В Его прикосновения. Катастрофа почувствовала на затылке тёплое дыхание, чуть шевелившее волосы, почувствовала, как горячие губы едва-едва касаются её шеи, плечей. Крепкие нежные руки легли на её талию, лёгким крещендо скользнув по животу, поднялись к грудям, чуть сжали их. Катастрофа, закрыв глаза, в изнеможении запрокинула голову, прислонилась к твёрдой мужественной опоре. Её дыхание слилось с Его дыханием в едином музыкальном аккорде. Она почувствовала,

как Его сильные руки кладут её на что-то мягкое. В следующий миг горячие губы сначала легко коснулись, а затем страстно прижались к её губам. Она пылко ответила на поцелуй, впитывая в себя каждую его ноту, каждую паузу, каждый перелив мелодии, наслаждаясь тем, как в её недрах разгорается желание. Когда Он отстранился, чтобы расшнуровать её лиф, она чуть не закричала, испугавшись, что этот поцелуй, эта изысканная ласка больше не повторится. Но в следующий момент её груди вырвались на свободу, попав под шквал Его пламенных поцелуев, и она забыла свой страх, без остатка отдавшись музыке Его ласк, чувствуя, как, охватывая всё её тело, они неуклонно приближаются туда, где всё сильнее разгорается, стремясь Ему навстречу, Её мелодия. Вдруг в момент страстного фортиссимо, приблизившись к сокровенному, Он замер. Она перестала дышать, наслаждаясь сладостью этой паузы, понимая, что прелюдия, в которой Он был исполнителем, а Она лишь слушателем, завершена, что Её мелодия уже разгорелась, и настало время для их такого желанного дуэта. И вот Он начал его. С трудом сдерживаясь, Он повёл свою партию осторожно, медленно в темпе ларго, постепенно проникая в Её глубины. Но почувствовав с какой жадностью Она его охватила, подгоняемый во сто крат усилившейся страстью, Он устремился вперёд, исполняя адажио. Когда Он заполнил собою всю Её до предела, Её тело зазвучало с Ним в унисон, и их партии смешались в ликующем анданте. Прижав Его к себе и замерев, Она попросила ещё паузу, чтобы оттенить красоту финала. Через мгновение неимоверной силы желание в бешеном престо слило их сверкающие мелодии в одну, превратив их теперь уже единое естество в бушующую пламенем музыку, которая вырвалась за пределы их тел и разлилась по Вселенной взрывом Сверхновой, затмившим свет далёких звёзд и галактик.

– – –

– Лёшка, не стоило играть при гостье.

– Стоило, тётя Маруся, стоило.

Катастрофа стояла босиком в холле гостиницы «Двадцать второе отделение», одетая лишь в розовую ночную сорочку. Посреди холла на стуле сидела тётя Маруся, держа между коленями виолончель. На ней был всё тот же синий рабочий халат, испачканный белой краской, и валенки. В её правой руке был смычок, левой она поправляла выбившиеся из-под косынки седые пряди. На Катастрофу она не смотрела. Позади неё за старым пыльным пианино сидел Лопихундрик и рассеянно чесал шею.

– Что это было? – спросила Катастрофа.

Ей не ответили. Она повторила вопрос:

– Что тут произошло? Что это было?

– Это была музыка, – произнёс Лопихундрик.

– Я знаю, что такое музыка, я люблю её. Но это… это было что-то непонятное…

– Мелодичные звуки ещё не музыка, – сказал Лопихундрик. – Музыка это то, что рождается в твоей душе, когда играет настоящий мастер.

– Ой, Лёшка, не надо... – тётя Маруся смущённо отвернулась и принялась укладывать виолончель в футляр.

Катастрофа, молча, переминалась с ноги на ногу. Потом она сказала:

– Тётя Маруся, поиграйте ещё… пожалуйста.

– Нет, нет. Не сегодня, – сказала та и, поднявшись со стула, бережно прислонила футляр с виолончелью к пианино. – Устала я что-то... А ещё столько дел... Надо полы помыть на первом этаже, стирку замочить... Я ж тут одна, никто мне не помогает… Да и Юрка что-то не идёт, надо на дорогу выглянуть… А ты, деточка, спать ложись – ночь на дворе…

– – –

Когда они уходили, тётя Маруся стояла в дверях гостиницы, то ли глядя им вслед, то ли высматривая кого-то на дороге.

Они отошли немного, и Катастрофа спросила:

– Лохматый, почему в этой гостинице кроме нас никто не жил?

– Жильцы здесь редко бывают.

– Какой смысл держать гостиницу?

– Тётя Маруся кое-кого ждёт.

– Почему она тебя Лёшей называет?

– Во мне она видит соседского мальчика. Однажды зимой он повёл её сына на рыбалку. С тех пор их никто не видел. Говорили, что они провалились под лёд.

– И теперь она живёт здесь.

– В некотором смысле… Быть и жить – не одно и то же.